Письма » Письмо Иванову-Разумнику, май 1921 г.

Я очень много думал, Разумник Васильевич, за эти годы, очень много работал над собой, и то, что я говорю, у меня достаточно выстрадано.^[3] Я даже Вам в том письме не все сказал, по-моему, Клюев совсем стал плохой поэт, так же как и Блок. Я не хочу этим Вам сказать, что они очень малы по своему внутреннему содержанию. Как раз нет. Блок, конечно, не гениальная фигура, а Клюев, как некогда пришибленный им,^[4] не сумел отойти от его голландского романтизма.^[5] Но все-таки они, конечно, значат много. Пусть Блок по недоразумению русский,^[6] а Клюев поет Россию по книжным летописям и ложной ее зарисовки^[7] всех приходимцев,^[8] в этом они, конечно, кое-что сделали. Сделали до некоторой степени даже оригинально. Я не люблю их главным образом как мастеров в нашем языке.

Блок — поэт бесформенный, Клюев тоже.^[9] У них нет почти никакой фигуральности нашего языка. У Клюева они очень мелкие («черница-темь сядет с пяльцами под окошко шить златны воздухи»,^[10] «Зой ку-ку загозье, гомон с гремью шыргунцами вешает на сучья»,^[11] «туча — ель, а солнце — белка с раззолоченным хвостом»^[12] и т. д.). А Блок исключительно чувствует только простое слово по Гоголю, что «слово есть знак, которым человек человеку передает то, что им поймано в явлении внутреннем или внешнем».^[13]

Дорогой Разумник Васильевич, 500, 600 корней — хозяйство очень бедное, а ответвления словесных образов — дело довольно скучное. Чтобы быть стихотворным мастером,^[14] их нужно знать дьявольски. Ни Блок, ни Клюев этого не знают, так же как и вся братия многочисленных поэтов.^[15]

Я очень много болел за эти годы, очень много изучал язык^[3-2] и к ужасу своему увидел, что ни Пушкин, ни все мы, в том числе и я, не умели писать стихов.

Ведь стихи есть определенный вид словесной формы, где при лирическом, эпическом или изобретательном выявлении себя художник делает некоторое звуковое притяжение одного слова к другому, т<о> е<сть> слова входят в одну и ту же произносительную орбиту или более или менее близкую.

Но такие рифмы, какими переполнено все наше творчество:

Поэтическое ухо должно быть тем магнитом, котор<ый> соединяет в звуковой одноудар по звучанию слова разных образных смыслов. Только тогда это и имеет значение. Но ведь «пошла — нашла», «ножка — дорожка», «снится — синится» — это не рифмы.

Это грубейшая неграмотность,^[15-2] по которой сами же поэты не рифмуют «улетела — отлетела». Глагол с глаголом нельзя рифмовать уже по одному тому, что все глагольные окончания есть вид одинаковости словесного действия.^[16] Но ведь и все почти существительные в языке есть глаголы. Что такое синица и откуда это слово взялось, как не от глагола синеется, голубица — голубеется и т. д.

Я не хочу этим развивать или доказывать перед Вами мою теорию поэтических напечатлений. Нет! Я единственно Вам хочу указать на то, что я на поэта, помимо его внутренних импульсов, имею особый взгляд, по которому отказался от всяких четких рифм и рифмую теперь слова только обрывочно, коряво, легкокасательно, но разносмысленно.
Вроде:

Так написан был отчасти «Октоих» и полностью «Кобыльи корабли».

Вот с этой, единственно только с этой точки зрения я писал Вам о Блоке и Клюеве во втором своем письме. Я, Разумник Васильевич, не особенный любитель в поэзии типов, которые нужны только беллетристам. Поэту нужно всегда раздвигать зрение над словом. Ведь если мы пишем на русском языке, то мы должны знать, что до наших образов двойного зрения^[19]:

Мария — это церковный день святой Марии, а «зажги снега» и «заиграй овражки» — бытовой день, день таянья снега, когда журчат ручьи в овраге. Но это понимают только немногие в России. Это близко только Андрею Белому.^[22] Посмотрите, что пишет об этом Евг. Замятин в своей воробьиной скороговорке «Я боюсь»^[23] № 1 «Дома искусств».

Вероятно, по внушению Алексея Михайловича он вместе с носом Чуковского, который ходит, заложив ноздри в карман,^[24] хвалит там Маяковского, лишенного всяческого чутья слова. У него ведь почти ни одной нет рифмы с русским лицом,^[25] это помесь негра с малоросской (гипербола — теперь была,^[26] лилась струя — Австрия^[27]).

Передайте Евгению Ивановичу, что он не поэта, а «Барыбу увидеть изволили-с».^[28]

Думаю, что во всем виноват тут Ремизов.

О, он хитрая бестия, этот Ремизов! Недаром у него, как у алжирского бея, под носом Вячеслав Шишка^[29]!

Простите еще раз, Разумник Васильевич, если как-нибудь приношу Вам огорчение. Не люблю я скифов, не умеющих владеть луком и загадками их языка. Когда они посылали своим врагам птиц, мышей, лягушек и стрелы, Дарию нужен был целый синедрион толкователей.^[30] Искусство должно быть в некоторой степени тоже таким. Я его хорошо изучил, обломал и потому так спокойно и радостно называю себя и моих товарищей «имажинистами». Помните, я Вам кой-что об этом говорил еще на Галерной, 40^[31]? И даже в поэме «Сельский часослов» назвал это мое брожение «Израмистил».^[32] Тогда мне казалось, что это мистическое изографство. Теперь я просто говорю, что это эпоха двойного зрения, оправданная двойным слухом моих отцов, создавших «Слово о полку Игореве» и такие строчки, как:

Дело не в имажинизме, которое притянула к нам З. Венгерова в сборнике «Стрелец» 1915 г., а мы взяли да немного его изменили.^[34] Дело в моем осознании, преображении мира посредством этих образов. Вспомните:

Тогда это была тоска «Господи, отелись»,^[36] желание той зари, которая задирает хвост коровой,^[37] а теперь...^[38]

Примечания

108. Иванову-Разумнику. Май 1921 г. — публикация в журнале «Красная нива», 1926, № 2, февр., с. 203—205, в статье Д. Д. Благого «Материалы к характеристике Сергея Есенина: (Из архива поэта Ширяевца)».

Печатается по автографу (Институт мировой литературы имени А. М. Горького Российской академии наук). На обороте последнего листа письма — помета Есенина: «Неотправленное письмо Р. Иванову».

Датируется по времени встречи в Ташкенте Есенина с А. В. Ширяевцем, в архиве которого хранилось письмо (см.: Есенин 6 (1980), с. 301). По свидетельству В. И. Вольпина, поводом к написанию письма послужило следующее обстоятельство: «Особенно часто и остро нападал на Есенина за его имажинизм Ширяевец <...>. Есенин долго и терпеливо объяснял своему другу основы имажинизма и тогда же начал писать письмо Р. В. Иванову-Разумнику с изложением этих основ, но так и не докончил его, оставив черновик письма Ширяевцу на память» (Жизнь Есенина, с. 272—273).

В этом письме-черновике имеется много зачеркиваний — как механических описок (начала слов, отдельных букв, перестановок слов в предложении), так и смысловых фрагментов (значимых словосочетаний и целых предложений). Поскольку все без исключения зачеркнутые места приведены в первой публикации, здесь даются только наиболее значительные отброшенные смысловые фрагменты: после «...Вы, по-видимому, обиделись...» следовало «за Клюева, за те несколько нетеплых слов моего мнения», после «Уж не за Клюева ли и мое мнение о нем» — «как о поэте небольшого», после «...от его голландского романтизма» — «и оболгал русских мужиков в какой-то не присущей им любви к женщине, к Китежу, к [рел] мистическ[ому] и религиозному тяготению (в последние годы, конечно, по Штейнеру и по Андрею Белому) и [дал] показал любовь к родине [не] с какого-то не присущего нам шовинизма: „Деду Киеву похула алый краковский жупан“ (жупан — знак вольности)»; после «...звуковое притяжение одного слова к другому, т. е. слова...» — «звучно по своему произношению»; после «...доказывать перед Вами мою...» — «новую»; после «Так написан был отчасти „Октоих“...» — «по главам»; перед «Не люблю я скифов...» — «Разлюбил»; после «...целый синедрион толкователей» — «когда они ему преподнесли такой подарок»; после «Тогда это была тоска...» — «и молитва».

^[1] Я послал Вам письмо, книги, еще письмо... — Речь идет о письме от 4 дек. 1920 г. (письмо 102), в котором Есенин обещал адресату «постараться выслать» «Сорокоуст» и «Исповедь хулигана». Книгами, содержащими эти поэмы, могли быть как сборники, перечисленные в коммент. к письму 102, так и содержащий «Исповедь хулигана» сб. «Золотой кипяток», вышедший до 21 янв. 1921 г. ( Н. Г. Юсов. «Прижизненные издания С. А. Есенина», с. 85). Второе письмо Есенина («еще письмо») неизвестно.

^[2] ...Вы, по-видимому, обиделись на что-то. Уж не за Клюева ли и мое мнение о нем? Не за Блока ли? — Скорее всего, не дошедшее до нас письмо Есенина Иванову-Разумнику содержало еще более резкие высказывания о творчестве Клюева этого периода и более критическую оценку поэзии Блока, чем в письме 102.

^[3] Я очень много думал ~ за эти годы, очень много работал над собой и то, что я говорю, у меня достаточно выстрадано ~ ^[3-2] Я очень много болел за эти годы, очень много изучал язык... — Свое понимание природы поэтического творчества Есенин подробно высказал в статьях «Ключи Марии», «Быт и искусство» и др. Комментируемое письмо, в котором он изложил свою «теорию поэтических напечатлений», свидетельствует о серьезности его тогдашних творческих исканий. Как заметил Д. Благой, в поэтике имажинизма Есенин «стремился осознать и развернуть свой неясный, сумеречно брезживший ему самому творческий путь, утолить глубокие внутренние потребности своего поэтического гения» ( журн. «Красная новь», 1926, № 2, февр., с. 202).

Письмо написано в результате общения с Ширяевцем, рассматривавшим, как известно, имажинистскую деятельность Есенина как измену «мужицкому стану». (Подробнее см. коммент. к «Литературным декларациям и манифестам» ). В спорах об имажинизме, об ответственности писателя за каждое сказанное им слово уточнялись позиции обоих поэтов. Свое право на выбор собственного поэтического пути Есенин отстаивал всеми способами: не только в устных беседах-спорах с Ширяевцем, не только в письме Иванову-Разумнику, но и неслучайным характером, во-первых, выбранного им для записи в альбом Ширяевцу отрывка из только что законченного вчерне «Пугачева» (с заключающей этот отрывок фразой «Я значенье свое разгадал...») и, во-вторых, неслучайным характером дарственной надписи тому же адресату на книге «Исповедь хулигана» (текст — Н. Г. Юсов. «С добротой и щедротами духа...»: Дарственные надписи Сергея Есенина, с. 231), свидетельствующей о знакомстве Есенина с трактатом Ширяевца «Каменно-Железное Чудище...» (сравнительный анализ см. в кн.: Тартаковский П. Свет вечерний шафранного края... (Средняя Азия в жизни и творчестве Есенина), Ташкент, 1981, с. 107—117. Трактат Ширяевца (Институт мировой литературы имени А. М. Горького Российской академии наук, личный фонд поэта) до сих пор не опубликован).

^[4] ...Клюев, как некогда пришибленный им... — Есенин имеет здесь в виду влияние личности и творчества Блока на раннего Клюева (см.: Письма Н. А. Клюева к Блоку. — сб. «Литературное наследство», М., 1987, т. 92, кн. 4, с. 427—523; публ. К. М. Азадовского).

^[5] ...голландского романтизма — В «Предисловии» (1 янв. 1924 г.) к своему двухтомнику, издание которого намечалось в том же году в издательстве «Круг», но осуществлено не было, Есенин повторит свою оценку: «Я очень люблю и ценю Блока, но <на> наших полях он часто глядит как голландец».

^[6] Пусть Блок по недоразумению русский... — Имеется в виду немецкое происхождение отца Блока — профессора юридического факультета Варшавского университета А. Л. Блока (см. Розанов, с. 10).

^[7] ...Клюев поет Россию по книжным летописям и ложной ее зарисовки всех приходимцев... — Так в автографе: слово «зарисовки» связано здесь со словом «Россию», а не является однородным членом предложения в стоящей рядом конструкции дательного падежа («по... летописям <и т. д.>»).

Есенин, убежденный, что «жизнь, настоящая жизнь нашей Руси куда лучше застывшего рисунка старообрядчества», неоднократно адресовал Клюеву упреки в том, что тот «поет <...> стилизационную <...>Русь с ее несуществующим Китежем» (см. письмо 99, а также дарственную надпись Ширяевцу на «Исповеде хулигана», выполненную в мае 1921 г.: «Я никогда не любил Китежа и не боялся его, нет его и не было так же, как и тебя и Клюева. Жив только Русский ум, его я люблю, его кормлю в себе...» (Н. Г. Юсов. «С добротой и щедротами духа...»: Дарственные надписи Сергея Есенина, с. 231).

^[8] Приходимцы (впервые верно прочитано В. А. Вдовиным: Есенин 6 (1980), с. 105) — есенинский неологизм, образованный соединением слов «проходимец» и «пришлый». Есенин мог опираться также и на древнерусское слово «приходец» — пришелец, чужеземец (см.: Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 20, М.: Наука, 1995, с. 67).

^[9] Блок — поэт бесформенный, Клюев тоже — Есенин повторяет здесь написанное Иванову-Разумнику о Клюеве 4 дек. 1920 г.: «Уж очень он <...>слаб в форме и как-то расти не хочет. А то, что ему кажется формой, ни больше ни меньше как манера, и порой довольно утомительная». «Безвкусно и безграмотно до последней степени со стороны формы», — противопоставит он позднее, в письме тому же адресату от 6 марта 1922 г., свою оценку клюевского «Четвертого Рима» высокой оценке Иванова-Разумника (см.: Иванов-Разумник. «Три богатыря». — Журн. «Летопись Дома литераторов», Пг., 1922, № 7, 1 февр., с. 5).

^[10] ...«черница-темь сядет с пяльцами под окошко шить златны воздухи»... — Неточная цитата из стихотворения Клюева «Скрытный стих» (впервые: «Ежемесячный журнал», 1914, № 6, с. 4):

Воздух — здесь: покрывало для церковных сосудов.

^[11] ...«Зой ку-ку загозье, гомон с гремью шыргунцами вешает на сучья»... — Цитата из стихотворения Клюева «Беседный наигрыш, стих доброписный» (впервые: «Ежемесячный журнал», 1915, № 12, стб. 86):

Зой — гул, шум множества насекомых. Загозье — от загозынька (кукушка), загозий (кукушечий). Шаргунцы — бубенчики, погремушки.

^[12] «...туча — ель, а солнце — белка с раззолоченным хвостом...» — Цитата из стихотворения Клюева «Смертный сон» (впервые, под названием «Смерть ручья» — «Ежемесячный журнал», 1915, № 8, с. 4).

^[13] ...простое слово по Гоголю, что «слово есть знак, которым человек человеку передает то, что им поймано в явлении внутреннем или внешнем» — Неточная цитата из раздела «Что такое слово и словесность» проспекта Н. В. Гоголя «Учебная книга словесности»: словесность «есть только образ, которым передает человек человеку все им узнанное, найденное, почувствованное и открытое, как в мире внешних явлений, так и в мире явлений внутренних, происходящих в собственной душе его». («Сочинения Н. В. Гоголя. Изд. 15-е. Редакция Н. С. Тихонравова», СПб.: А. Ф. Маркс, 1900, т. 12, с. 8; выделено автором).

^[14] Чтобы быть стихотворным мастером... — Ср. со словами Есенина, записанными В. Эрлихом: «Все <...>думают так: вот — рифма, вот — размер, вот — образ, и дело в шляпе. Мастер! Черта лысого — мастер! Этому и кобылу научить можно! Помнишь „Пугачева“? Рифмы какие, а? Все в нитку! Как лакированные туфли блестят! Этим меня не удивишь. А ты сумей улыбнуться в стихе, шляпу снять, сесть — вот тогда ты мастер!..» (Восп., 2, 321).

^[15] Ни Блок, ни Клюев этого не знают, так же как и вся братия многочисленных поэтов ~ ^[15-2] Это грубейшая неграмотность... — Ср. с «Ключами Марии»: «Наше современное поколение не имеет представления о тайне этих образов. В русской литературе за последнее время произошло невероятнейшее отупение. То, что было выжато и изъедено вплоть до корок рядом предыдущих столетий, теперь собирается по кусочкам, как открытие. Художники наши уже несколько десятков лет подряд живут совершенно без всякой внутренней грамотности».

^[16] Глагол с глаголом нельзя рифмовать уже по одному тому, что все глагольные окончания есть вид одинаковости словесного действия. — Ср. с переданным И. В. Грузиновым характерным эпизодом, относящимся к 1920 г.:

«Ощетинившийся Есенин, стоя в полуоборота к Мандельштаму:
— Вы плохой поэт! Вы плохо владеете формой! У Вас глагольные рифмы!
Мандельштам возражает. Пыжится. Красный от возмущения и негодования» (Грузинов, с. 5; также Восп., 1, 365).

Впоследствии у Есенина сложился более широкий взгляд на характер и роль рифмы в поэтическом произведении. В письме Г. Бениславской от 20 дек. 1924 г. (наст. том, с. 192) он подкрепляет свои мысли известной цитатой из пушкинского «Домика в Коломне»: «Не говорите мне необдуманных слов, что я перестал отделывать стихи. Вовсе нет. Наоборот, я сейчас к форме стал еще более требователен. Только я пришел к простоте и спокойно говорю: „К чему же? Ведь и так мы голы. Отныне в рифмы буду брать глаголы“». Ср. «Словарь рифм С. А. Есенина / Сост. А. Н. Захаров, А. П. Зименков» («Российский литературоведческий журнал», М., 1997, № 11, с. 149—230).

^[17] ...почва — ворочается... — Рифма из есенинского «Пугачева»:

^[18] ...куда — дал... — Похожая рифма есть в поэме «Кобыльи корабли»:

^[19] ...до наших образов двойного зрения ~ ^[19-2] были образы двойного чувствования — См. также есенинскую статью «Быт и искусство».

^[20] «Головы моей желтый лист», «Солнце мерзнет, как лужа»... — Строки из поэмы «Кобыльи корабли».

^[21] «Мария зажги снега» и «заиграй овражки», «Авдотья подмочи порог»... — Эти же примеры образов народного земледельческого календаря приведены в «Быте и искусстве» (см. там же коммент.).

^[22] ...это понимают только немногие в России. Это близко только Андрею Белому — В статьях и письмах Есенина 1918—1922 гг. можно найти немало примеров как его неизменно высокой оценки прозы Белого, так и постоянного подчеркивания исключительно тонкого понимания Белым художественного слова. См. «Ключи Марии», где Есенин выделяет Андрея Белого из числа современных писателей и высоко оценивает его «Котика Летаева», а также письмо Иванову-Разумнику от 6 марта 1922 г., в котором он передает свое впечатление от «Серебряного голубя» (письмо 114).

^[23] ...Евг. Замятин в своей воробьиной скороговорке «Я боюсь»... — Есенин говорит о небольшой по своим размерам статье-памфлете Е. И. Замятина «Я боюсь», посвященной анализу современной ему литературы: «...я боюсь, что если так будет и дальше, то весь последний период русской литературы войдет в историю под именем юркой школы, ибо неюркие вот уже два года молчат» (сб. «Дом искусств», Пб., 1921, № 1, с. 43).

Имажинизму в своей статье Замятин посвятил один абзац, подчеркнув вторичность творчества поэтов-имажинистов и указав тот поэтический тупик, в котором впоследствии и оказалась группа: «Имажинистская Америка, к сожалению, давненько открыта. И еще в эпоху Серафино один считавший себя величайшим поэт писал: „Если бы я не боялся смутить воздух вашей скромности золотым облаком почестей, я не мог бы удержаться от того, чтобы не убрать окна здания славы теми светлыми одеждами, которыми руки похвалы украшают спины имен, даруемых созданиям превосходным...“ (из письма Пиетро Аретино к герцогине Урбинской). „Руки похвалы“ и „спина имен“ — это ли не имажинизм? Отличное и острое средство — image — стало целью, телега потащила коня» (с. 44).

Характеризуя имажинизм, Замятин приводит (по-видимому, в собственной редакции) цитату из указанного письма в пер. К. Д. Бальмонта: «Если б я не боялся смутить воздух вашей скромности золотыми облаками почестей, которые вам приличествуют, я не мог бы удержаться от того, чтобы не распространить на окнах здания славы тех светлых одеяний, которыми рука похвалы украшает спину имен, которые созданиям превосходным дарует молва» (Гаспари Адольф. История итальянской литературы. Т. II. Итальянская литература эпохи Возрождения. Перевод К. Бальмонта. Издание К. Т. Солдатенкова. М., 1897, с. 428).

Серафино — С. Аквилано (Serafino Aquilano; наст. фам. Ciminelli; 1466—1500), поэт итальянского Возрождения, один из основателей поэтической школы, отличающейся злоупотреблением метафорами, стремлением к «ослепляющей оригинальности». Пиетро Аретино (1492—1556) — итальянский писатель и публицист эпохи Возрождения. Герцогиня Урбинская, Елизавета Гонзага (Elisabetta Gonzaga) — супруга герцога Гвидобальдо Урбинского (Guidobaldo da Montefeltro; 1472—1508), одного из высоких покровителей Аретино.

^[24] ...он вместе с носом Чуковского, который ходит, заложив ноздри в карман, хвалит там Маяковского... — В своей статье Замятин дал высокую оценку поэзии Маяковского: «И по-прежнему среди плоско-жестяного футуристического моря один маяк — Маяковский. Потому что он — не из юрких...» (с. 43). И далее: «Лошадизм московских имажинистов — слишком явно придавлен чугунной тенью Маяковского. Но как бы они ни старались дурно пахнуть и вопить — им не перепахнуть и не перевопить Маяковского» (с. 44). В словах «Лошадизм московских имажинистов» обыгрывается название центрального поэтического сборника Шершеневича «Лошадь как лошадь» (1920).

Шутливо намекая на большой нос К. И. Чуковского, Есенин говорит и об опубликованной в том же номере «Дома искусств» его пространной статье «Ахматова и Маяковский» (с. 23—42), имея в виду следующие оценки Чуковским Маяковского: «поэт грандиозностей» (с. 32); «поэт движения, динамики, вихря» (с. 33); «повышенное ощущение огромных пространств свойственно в великой мере Маяковскому» (с. 32). В своей статье Чуковский особенно подчеркивает словотворческую роль Маяковского: «... он исподволь приучает к этим процессам и формам наше языковое мышление, делая наши слова более податливыми, плавкими, ковкими, мягкими, выводя их из окостенения и застылости. Имена существительные он плавит не только в глаголы, но и в имена прилагательные <...>. Что хорошо у Маяковского, это те колкие и меткие метафоры, которые в таком огромном количестве рассыпаны у него по страницам» (с. 37). Чуковский констатировал: «Вообще быть Маяковским очень трудно. Ежедневно создавать диковинное, поразительное, эксцентрическое, сенсационное — не хватит никак человеческих сил» (с. 38).

^[25] ...Маяковского, лишенного всяческого чутья слова. У него ведь почти ни одной нет рифмы с русским лицом... — Есенин неоднократно подчеркивал разницу между своим творчеством и творчеством Маяковского: «— Знаешь, почему — я — поэт, а Маяковский так себе — непонятная профессия? У меня родина есть! У меня — Рязань! Я вышел оттуда и, какой ни на есть, а приду туда же! А у него — шиш! Вот он и бродит без дорог, и ткнуться ему некуда» (Эрлих, с. 5; см. также Восп., 2, 321).

Известны взаимные инвективы двух поэтов, в том числе в области поэтики: «рифма ребячья» — Маяковский о стихах Есенина ( сб. «Русское зарубежье о Есенине: Воспоминания, эссе, очерки, рецензии, статьи», 1, 117). Отзывы Есенина о словотворчестве Маяковского приведены в воспоминаниях Грузинова (Грузинов, с. 8; см. также Восп., 1, 368) и других мемуаристов. Хорошо понимая его значение («Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном <...> и многие о него споткнутся». — Восп., 1, 411), Есенин упрекал Маяковского в подражании «западным модернистам» (Ройзман, с. 107; также Восп., 1, 391) и У. Уитмену: «Неоднократно Есенин утверждал, что Маяковский весь вышел из Уитмана» (Грузинов, с. 9). Ср. с приведенной мемуаристом есенинской частушкой:

^[26] ...гипербола — теперь была... — Рифма из поэмы Маяковского «Война и мир» (впервые: газ. «Новая жизнь», Пг., 1917, 13 авг., № 100):

^[27] ...лилась струя — Австрия... — Рифма из стихотворения Маяковского «Война объявлена» (впервые: журн. «Новая жизнь», М., 1914, № 8):

Это стихотворение Есенин выделял из числа других произведений Маяковского. И. Грузинов приводит эпизод 1920 г., когда Есенин «вспоминает отрывки из двух стихотворений Маяковского о войне: „Мама и убитый немцами вечер“ и „Война объявлена“.

Читает несколько строк с особой, свойственной ему нежностью и грустью» (Грузинов, с. 9; также Восп., 1, 369).

^[28] Передайте Евгению Ивановичу, что он не поэта, а «Барыбу увидеть изволили-с» — Иванов-Разумник, первым опубликовавший в редактируемом им журнале «Заветы» повесть Замятина «Уездное», главного персонажа которой — Анфима Барыбу — упоминает здесь Есенин, был близко знаком с ее автором (о том, что сближение с Ивановым-Разумником началось именно после «Уездного», Замятин указывает в автобиографии 1929 г.). Есенин намекает здесь на портретное сходство Маяковского с замятинским персонажем: «Тяжкие железные челюсти, широченный четыреугольный рот <...>. Да и весь-то Барыба какой-то широкий, громоздкий, громыхающий, весь из жестких прямых и углов. Но так одно к одному пригнано, что из нескладных кусков как будто какой-то выходит и лад: может, и дикий, может, и страшный, а все же лад» (журн. «Заветы», СПб., 1913, № 5, май, с. 46—47 первой пагинации).

^[29] Недаром, у него, как у алжирского бея, под носом Вячеслав Шишка! — Перефразируя заключительные слова из «Записок сумасшедшего» («А знаете ли, что у алжирского бея под самым носом шишка!» — Гоголь III, 376), Есенин в шутливой форме говорит здесь об увлечении А. М. Ремизова творчеством В. Я. Шишкова (см. также письмах 114 и 122).

^[30] Не люблю я скифов ~ целый синедрион толкователей — Имеется в виду изложенный Геродотом рассказ о походе персидского царя Дария I (отец будущего великого полководца Ксеркса; царствовал в 521—485 гг. до н. э.) на скифов (предположительно в 513 г. до н. э.). Приношения скифов Дарий I истолковал в свою пользу как знак их капитуляции. Однако созванный им синедрион (совет) жрецов дал приношениям скифов прямо противоположное истолкование — предупреждение Дарию, что, если он не уйдет с быстротою птицы, не скроется в воде, подобно лягушке, и не зароется в землю, как мышь, — его поразят скифские стрелы (см.: Геродот. История в девяти книгах. Пер. с греч. Ф. Г. Мищенко, 2-е изд., М., 1888, кн. 4. Мельпомена, № 131—133).

^[31] ...на Галерной, 40... — Петроградский адрес конторы газеты «Биржевые ведомости» в 1915—1917 гг., в которой Есенин неоднократно бывал.

^[32] ...в поэме «Сельский часослов» назвал это мое брожение «Израмистил» — Имеются в виду строки:

Аббревиатура слов «мистическое изографство» создает есенинский неологизм «Израмистил».

^[33] ...моих отцов, создавших «Слово о полку Игореве» и такие строчки, как: На оболони телегы скрыпать, / /Рцы лебеди распужени — «Я познакомился с ним очень рано и был совершенно ошеломлен им, ходил, как помешанный. Какая образность! Вот откуда, может быть, начало моего имажинизма», — говорил Есенин о «Слове...» (Розанов, с. 16). В тексте письма Есенин соединил два отрывка из различных частей «Слова...»: II — «крычать: телегы полунощи, рьци — лебеди роспущени» и VII — «...на болони бешя дебрь...» («Слово о полку Игоря», СПб., 1904, изд. 5-е, испр., с. 4, 8-9; «Русская классная библиотека, издаваемая под редакциею А. Н. Чудинова. Пособие при изучении русской литературы», вып. I). Впрочем, то, что Есенин вместо «роспущени» употребил другую форму — «распужени», скорее всего, свидетельствует в пользу его знакомства и с более поздними изданиями «Слова о полку Игореве» в серии «Русская классная библиотека» (13-м, 14-м или 15-м). В них к слову «роспущени» было дано примечание: «Также: роспужени (распуганные)» (см., напр., кн. «Слово о полку Игоря», Пг., 1915, изд. 3-е, с. 4; «Русская классная библиотека, издаваемая под редакциею А. Н. Чудинова. Пособие при изучении русской литературы», вып. I). Этого примечания в предыдущих двенадцати серийных изданиях «Слова...» не было.

^[34] Дело не в имажинизме, которое притянула к нам З. Венгерова в сборнике «Стрелец» 1915 г., а мы взяли да немного его изменили — З. Венгерова не могла «притянуть» имажинизм к Есенину и его сотоварищам по группе в 1915 г. просто потому, что тогда русского имажинизма еще не существовало. Есенин полемизирует здесь со следующими суждениями В. Л. Львова-Рогачевского, в которых упомянута статья Венгеровой:

«В 1915 году вышел в Петербурге первый сборник „Стрелец“ <...>. В этом сборнике была напечатана любопытная статья Зинаиды Венгеровой „Английские футуристы“.
Рассказывая о своей беседе об английском футуризме с одним из вдохновителей нового движения в английском искусстве Эзрой Паундом, Зинаида Венгерова привела ценный для нашей книги об имажинистах ответ английского „имажиниста“.
— „Мы не футуристы, прежде всего не футуристы. <...> Мы Вортицисты, а в поэзии „Имажисты“. Наша задача сосредоточена на образах, составляющих первозданную стихию поэзии, ее пигмент...“ (стр. 93).
Эти слова натолкнули молодую группу русских поэтов, попавшую под перекрестный огонь двух школ: школы символистов и школы футуристов, поэтов, несомненно, ярких образников, принять имя „имажинистов“ или „имажистов“. 10-го февраля 1919 года в „Советской стране“, издававшейся короткое время в Москве, был напечатан манифест новой группы» (в его кн. «Имажинизм и его образоносцы: Есенин. Кусиков. Мариенгоф. Шершеневич», [М.:] Орднас, 1921, с. 9; выделено автором).

См. также коммент. к «Литературным декларациям и манифестам».

^[35] Как яйцо, нам сбросит слово / /С проклевавшимся птенцом... — Заключительные строки поэмы Есенина «Преображение», посвященной адресату.

^[36] ...«Господи, отелись»... — Строка из той же поэмы. О происхождении этого образа и полемике вокруг него см.: Восп., 1, 265—266, 267—268, а также примечания к поэме «Преображение».

^[37] ...желание той зари, которая задирает хвост коровой... — Имеются в виду строки из того же «Преображения»:

^[38] ...а теперь... — На этих словах текст обрывается.