Письма » Ширяевцу А. В., 26 июня 1920 г.

Милый Шура! Извини, голубчик, что так редко тебе пишу, дела, дорогой мой, ненужные и бесполезные дела съели меня с головы до ног. Рад бы вырваться хоть к черту на кулички от них и не могу.

«Золотой грудок» твой пока еще не вышел, и думаю, что раньше осени не выйдет.^[1] Уж очень трудно стало у нас с книжным делом в Москве. Почти ни одной типографии не дают для нас, несоветских,^[2] а если и дают, то опять не обходится без скандала. Заедают нас, брат, заедают.^[3] Конечно, пока зубы остры, это все еще выносимо, но все-таки жаль сил и времени, которые уходят на это.

Живу, дорогой, — не живу, а маюсь. Только и думаешь о проклятом рубле. Пишу очень мало. С старыми товарищами не имею почти ничего, с Клюевым разошелся,^[4] Клычков уехал,^[5] а Орешин глядит как-то все исподлобья, словно съесть хочет.

Сейчас он в Саратове, пишет плохие коммунистические стихи^[6] и со всеми ругается. Я очень его любил,^[7] часто старался его приблизить себе, но ему все казалось, что я отрезаю ему голову, так у нас ничего и не вышло, а сейчас он, вероятно, думает обо мне еще хуже.

А Клюев, дорогой мой, — Бестия. Хитрый, как лисица, и все это, знаешь, так: под себя, под себя. Слава Богу, что бодливой корове рога не даются. Поползновения-то он в себе таит большие, а силенки-то мало. Очень похож на свои стихи, такой же корявый, неряшливый, простой по виду, а внутри черт.

Клычков же, наоборот, сама простота, чистота и мягкость, только чересчур уж от него пахнет физической нечистоплотностью. Я люблю его очень и ценю как поэта выше Орешина. Во многом он лучше и Клюева, но, конечно, не в целом. Где он теперь, не знаю.

Ты, по рассказам, мне очень нравишься,^[8] большой, говорят, неповоротливый и с смешными дырами о мнимой болезненности.^[9] Стихи твои мне нравятся тоже, только, говорят, ты правишь их по указаниям жен туркестанских инженеров.^[10] За это, брат, знаешь, мативируют. И какой черт ты доверяешься вообще разным с........?

Пишешь ты очень много зрящего. Особенно не нравятся мне твои стихи о востоке.^[11] Разве ты настолько уж осартился^[12] или мало чувствуешь в себе притока своих родных почвенных сил?

Потом брось ты петь эту стилизационную клюевскую Русь с ее несуществующим Китежем и глупыми старухами,^[13] не такие мы, как это все выходит у тебя в стихах. Жизнь, настоящая жизнь нашей Руси куда лучше застывшего рисунка старообрядчества. Все это, брат, было, вошло в гроб, так что же нюхать эти гнилые колодовые останки?^[14] Пусть уж нюхает Клюев, ему это к лицу, потому что от него самого попахивает, а тебе нет.

Посылаю тебе «Трерядницу»,^[15] буду очень рад, если ты как-нибудь сообщишь о своем впечатлении.

В октябре я с Колобовым буду в Ташкенте,^[17] я собирался с ним ехать этим постом, но <он> поехал в Казань,^[18] хотел вернуться и обманул меня.

Примечания

99. А. В. Ширяевцу. 26 июня 1920 г. — публикация в газете. «Волжская коммуна», Куйбышев, 1959, 19 мая, № 115, в статье П. Суслина «„Баян Жигулей“: О творчестве А. Ширяевца» (неполностью, с неточностями); полный текст — РЛ, 1962, № 3, с. 184—185, в статье В. Земскова и Н. Хомчук «Есенин и Ширяевец» (с неточностями, большинство которых было выправлено лишь в Есенин 6 (1980), с. 96—97).

В соответствии с подлинником публикуется впервые.

Печатается по автографу (Самарский областной историко-краеведческий музей им. П. В. Алабина). Написано на бланке: «Книжная лавка художников слова „Библиофил“. Москва, Б. Никитская, 15. Телеф. 5-63-81».

^[1] «Золотой грудок» ~ раньше осени не выйдет — О том, что сборник стихов Ширяевца «Золотой грудок» готовится к печати, объявлялось в нескольких рекламных Списках издательства «Московская Трудовая Артель Художников слова», помещавшихся в выпущенных им книгах (см., напр., «Преображение» [1918] и «Голубень» [1920]). По неустановленным причинам этот сборник так и не вышел в свет. Грудок — маленький костер в поле.

^[2] Почти ни одной типографии не дают для нас, несоветских... — т. е. не являющихся государственными или кооперативными издательствами.

^[3] Заедают нас, брат, заедают — См. сделанное в связи с этим заявление-протест Есенина, Шершеневича и Мариенгофа А. В. Луначарскому от 5 марта 1920 г. Адресат направил письмо имажинистов в Госиздат РСФСР. В ответном письме от 16 марта того же года заведующий Госиздатом В. В. Воровский сообщил наркому по просвещению, что в части «разрешения печатать, предоставления типографии и бумаги ‹...› жалобы имажинистов поэтически преувеличены». Как отмечается в письме, им «предлагают ‹...› для работы объединиться в кооператив» (Письма, 321, 322).

^[4] ...с Клюевым разошелся... — Первое резкое несогласие с высокими оценками клюевского творчества Ивановым-Разумником и А. Белым Есенин высказал еще в дек. 1917 г. (см. письмо 86 и коммент. к нему). В мае-сент. 1918 г., касаясь этой темы в своих критико-эссеистических опытах, он вернулся к более спокойным и даже позитивным характеристикам (см. статью «Отчее слово» и первые два раздела «Ключей Марии»). Однако в третьем разделе «Ключей Марии», написанном в нояб. 1918 г., Есенин опять открыто критикует мировоззренческие позиции Клюева в выражениях, схожих с нижеследующими словами комментируемого письма («застывший рисунок старообрядчества» и т. п.). О возможных причинах «ухода» Есенина от Клюева см.: Субботин С. И. Есенин и Клюев: К истории творческих взаимоотношений. — В кн. «О, Русь, взмахни крылами: Есенинский сб. Вып. 1», М.: Наследие, 1994, с. 104—120; Киселева Л. А. Есенин и Клюев: Скрытый диалог (попытка частичной реконструкции). — В кн. «Николай Клюев: Исследования и материалы», М.: Наследие, 1997, с. 183—198, особенно с. 187—192. Ср. также с письмами 102, 108 и коммент. к ним.

^[5] ...Клычков уехал... — в Крым, где он пробыл вместе с женой Е. А. Лобовой примерно с середины 1919 г. по конец 1921 г.

^[6] ...Орешин ~ в Саратове, пишет плохие коммунистические стихи... — В 1919 г. Орешин уехал из Москвы в Саратов, где в местных газетах печатались его стихи. Там же были изданы сборники поэта «Дулейка: Стихи» (1919); «Березка: Стихи. / Рис. В. Прокофьева» (1920); «Набат: Стихи» (1920); «Снегурочка: Стихи, сказка для детей» (1920). Появлялись стихи Орешина и в московских газетах (напр., в «Бедноте»).

^[7] Я очень его ‹Орешина› любил... — Об отношении к Орешину и его стихам свидетельствует, в частности, доброжелательный отзыв Есенина о первой книге поэта «Зарево» (М., 1918); см. статью «О „Зареве“ Орешина» и коммент. к ниму.

^[8] Ты, по рассказам, мне очень нравишься... — О внешности Ширяевца и некоторых подробностях его жизни в Ташкенте, о которых далее пишет Есенин, он мог узнать от В. И. Вольпина, приехавшего в Москву в 1920 г. из Ташкента в качестве представителя Туркцентропечати (Восп., 1, 422) — учреждения, выпустившего в 1919 г. несколько книг Ширяевца.

^[9] ...с смешными дырами о мнимой болезненности — Слово «дырами» отчетливо читается здесь, но смысл его употребления в контексте неясен. Начиная с первой полной публикации письма, это слово (безо всяких оговорок) заменялось на более понятное «думами»; однако достаточных оснований для этой конъектуры все-таки нет, поэтому в наст. изд. это место письма воспроизводится так, как читается в автографе.

Болезненность Ширяевца вовсе не была мнимой: примерно с 1916 г. он страдал от малярии; последствия этой болезни, скорее всего, стали причиной преждевременной смерти поэта.

^[10] ...по указаниям жен туркестанских инженеров — О ком идет речь, не установлено.

^[11] ...не нравятся мне твои стихи о востоке — Видимо, имеются в виду стихи, вошедшие в сборник Ширяевца «Край солнца и чимбета: Туркестанские мотивы» (Ташкент: Туркцентропечать, 1919). Чимбет — род чадры.

^[12] ...осартился... — т. е. стал похожим на сарта: так называли в то время часть узбеков, оседлую с древних времен.

^[13] ...брось ты петь эту стилизационную клюевскую Русь с ее несуществующим Китежем и глупыми старухами... — Благоговейная любовь Клюева к родине находила воплощение в его стихах о «золотой» Руси, «стране-сказке», невидимом Китеж-граде, схоронившемся до поры и ждущем своего пробуждения. «Уму республика, а сердцу — Матерь-Русь», «моя слеза, мой вздох о Китеже родном», — писал он в 1917 г. («Ежемесячный журнал», № 1, янв., стб. 7—8). Эти мотивы были близки и Ширяевцу, который в 1920 г. признавался: «Дышу всем тем, чем Русь издревле дышит...» («Портрет мой»). Непосредственным поводом для суждения Есенина, скорее всего, стало стихотворение Ширяевца «Китеж», почти одновременно напечатанное в «Ежемесячном журнале» и в кн. Ширяевца «Запевка: Песни. Стихи» (Ташкент: Коробейник, 1916, с. 15). Вот полный текст этого стихотворения:

Еще 19 дек. 1916 г. В. Ходасевич, определив творчество Клюева, Есенина, Клычкова и Ширяевца как стилизацию, писал далее, обращаясь к последнему: «Да по правде сказать — и народа-то такого, каков он у Вас в стихах, скоро не будет. Хорошо это или плохо — вопрос совсем другой...» (журн. «De visu», М., 1993, № 3, с. 31). Отвечая Ходасевичу 7 янв. 1917 г., Ширяевец (как бы предвидя и будущий есенинский упрек, комментируемый здесь) писал:

«Скажу кое-что в свою защиту. Отлично знаю, что такого народа, о каком поют Клюев, Клычков, Есенин и я, скоро не будет, но не потому ли он и так дорог нам, что его скоро не будет?.. И что прекраснее: прежний Чурила в шелковых лапотках, с припевками да присказками, или нынешнего дня Чурила, в американских щиблетах, с Карлом Марксом или „Летописью“ ‹петроградским журналом, руководимым М. Горьким› в руках, захлебывающийся от открываемых там истин?.. Ей-Богу, прежний мне милее!..» (Письма, 313).

^[14] ...жизнь ~ нашей Руси куда лучше ~ рисунка старообрядчества. Все это ~ вошло в гроб, так что же нюхать эти гнилые колодовые останки? — Аллюзия на строки из стихотворения Клюева «Есть в Ленине керженский дух...»:

^[15] Посылаю тебе «Трерядницу»... — Имеется в виду «Сергей Есенин. Трерядница. М.: Злак, 1920.», которая вышла незадолго до отправки данного письма. Экземпляр этой книги Есенина, подаренный Ширяевцу, ныне неизвестен.

^[16] ...[с ~ опечатками, но все-таки^*]... — В «Треряднице» немало грубых опечаток. В стихотворении «Я последний поэт деревни...» в последней строке второй строфы вместо «Прохрипят мой двенадцатый час» напечатано: «Прохрапит мой двенадцатый час»; в стихотворении «Теперь любовь моя не та...» первая строка второй строфы «Грустя и радуясь звезде» выглядит так: «Грустя и рудуясь звезде»; в первой строке последней строфы того же стихотворения — «Тебе о солнце не пропеть» перед и после предлога „о“ ошибочно поставлены запятые: «Тебе, о, солнце не пропеть»; в стихотворении «Устал я жить в родном краю...» (четвертая строфа) вместо: «На рукаве своем певешусь» напечатано: «На рукаве своем повешусь» и т. д.

^[17] В октябре я с Колобовым буду в Ташкенте... — Поездка состоялась лишь в апр. — июне 1921 г. В вагоне Г. Р. Колобова, летом 1920 г. занимавшего должность заместителя окружного уполномоченного транспортно-материального отдела (Трамота) ВСНХ (сообщено Н. М. Солобай), Есенин приехал в Ташкент. Там — впервые после шестилетней переписки — он встретился с Ширяевцем. По воспоминаниям В. Вольпина, Есенин говорил, «что до поездки в Ташкент он почти не ценил Ширяевца и только личное знакомство и долгие беседы с ним открыли ему значение Ширяевца как поэта и близкого ему по духу человека, несмотря на все кажущиеся разногласия между ними» (Восп., 1, 426). В то же время письма Есенина говорят о том, что и до поездки в Ташкент он высоко ценил стихи Ширяевца. О том же свидетельствуют и мемуаристы. Так, Д. Семёновский вспоминает, что Есенин, встретив в журнале несколько стихотворений Ширяевца, «загорелся восхищением. — Какие стихи! — горячо заговорил он. — Люблю я Ширяевца! Такой он русский, деревенский!» (Восп., 1, 153). Да и сам В. Вольпин в тех же воспоминаниях приводит слова Есенина о предстоящей тогда поездке в Туркестан:

«— Там у меня друг большой живет, Шурка Ширяевец, которого я никогда не видел» (Восп., 1, 423).

^[18] ...этим постом ~ ‹он› поехал в Казань... — Имеются в виду Петровки (пост апостолов Петра и Павла), приходившиеся тогда на 7 июня — 12 июля. Сведений о командировке Г. Р. Колобова в Казань летом 1920 г. в архиве ВСНХ (Российский государственный архив экономики [РГАЭ]) не обнаружено. В то же время из протокола заседания коллегии Трамота от 19 июня 1920 г. явствует, что в этот день, то есть за неделю до написания есенинского письма, Г. Р. Колобов докладывал о работе Туркестанского Совета Трамота (?) — РГАЭ, сообщено Н. М. Солобай. Возможно, Колобов отправился в Казань сразу после своего московского отчета.