В апреле — июне 1921 г. Есенину удалось совершить поездку по железной дороге из Москвы через Самару до Оренбурга (далее в Туркестан). Есенин путешествовал в служебном салон-вагоне Григория Романовича Колобова (1893—1952), который в то время занимал ряд ответственных постов — уполномоченного Трамота (Транспортно-материального отдела) ВСНХ и эвакуационной комиссии Совета обороны (Высшего совета по перевозкам при Совете труда и обороны), старшего инспектора центрального управления Материально-технического отдела НКПС. С 1918 г. Г. Р. Колобов был членом «Ассоциации вольнодумцев».
Во время путешествия вагон прицеплялся к проходящим поездам, делал большие остановки: около десяти дней простоял в городе Самаре (см. Юсов Н. Есенин в Самаре. — Есенинский вестник. Изд. Гос. музея-заповедника С. А. Есенина. Вып. третий, 1994, с. 27) и несколько дней в Оренбурге, где Есенин имел возможность наблюдать быт казачества и природу тех мест, которые получили отражение в тексте (см. реальный коммент.), а также познакомиться с населенными пунктами охваченной Пугачевским восстанием территории (все топонимы, встречающиеся в поэме, исторически реальны). В салон-вагоне Есенин продолжил работу над «Пугачевым» (о поездке в Киргизские и Оренбургские степи см. в автобиографиях 1923 и 1924 гг.). В письме к А. Б. Мариенгофу (Самара, начало мая 1921) Есенин рассказывал: «Еду я, конечно, ничего, не без настроения все-таки, даже рад, что плюнул на эту проклятую Москву. Я сейчас собираю себя и гляжу внутрь. ‹...› Вот так сутки, другие, третьи, четвертые, пятые, шестые, едем-едем, а оглянешься в окно — как заколдованное место — проклятая Самара.
Вагон, конечно, хороший, но все-таки жаль, что это не ровное стоячее место. Бурливой голове трудно думается в такой тряске».
Вернувшись из поездки (до 10 июня 1921), Есенин продолжал работать над поэмой в Москве. Одновременно А. Б. Мариенгоф писал пьесу о заговоре против императрицы Анны Иоанновны. Друзья трудились напряженно и до обеда закрывали двери для всех (Мой век, мои друзья и подруги, с. 383). В память об этом творческом соревновании Есенин посвятил «Пугачева» Мариенгофу, а Мариенгоф «Заговор дураков» — Есенину.
«Пугачев» был закончен в Москве в августе 1921 г. Но и впоследствии, готовя поэму к печати, Есенин вносил в корректуру уточнения. И. И. Старцев вспоминал, что «однажды он проработал около трех часов кряду над правкой корректуры „Пугачева“» (Восп., 1, 413).
С. А. Толстая-Есенина справедливо назвала «Пугачева» самым значительным произведением по огромному творческому труду, вложенному в него автором, и отметила, что «сам поэт любил эту вещь и гордился ею» (Комментарий). И. И. Шнейдер вспоминал: «Над „Пугачевым“ Есенин работал много, долго и очень серьезно. Есенин очень любил своего „Пугачева“ и был им поглощен. Еще не кончив работу над поэмой, хлопотал об издании ее отдельной книжкой, бегал и звонил в издательство и типографию и однажды ворвался на Пречистенку торжествующий, с пачкой только что сброшюрованных тонких книжечек темно-кирпичного цвета, на которых прямыми и толстыми буквами было оттиснуто: „Пугачов“» (Восп., 2, 40). По словам И. И. Старцева, «„Пугачев“ доставлял ему ‹Есенину› самое большое удовлетворение» (Восп., 1, 414).
Важное значение поэт придавал исторической канве своего произведения. В 1922 г. в беседе с будущей поэтессой Н. О. Александровой «он с гордостью рассказывал, как работал над драматической поэмой „Пугачев“, как много материалов и книг прочел он тогда» (Восп., 1, 420). С. А. Толстая-Есенина также отмечала: «Со слов Есенина мы знаем, что во время работы над „Пугачевым“ ему пришлось прочесть много исторических книг и даже архивных документов» (Комментарий). В разговоре с И. Н. Розановым о предшествующих опытах создания художественных произведений на тему пугачевского бунта поэт подчеркивал отличие своей «трагедии в стихах» от замысла повести В. Г. Короленко про трагическую участь одной из жен Пугачева. А на вопрос И. Н. Розанова: «А как вы относитесь к пушкинской „Капитанской дочке“ и к его „Истории“?», ответил так: «У Пушкина сочинена любовная интрига и не всегда хорошо прилажена к исторической части. У меня же совсем не будет любовной интриги. Разве она так необходима? Умел же без нее обходиться Гоголь. ‹...› В моей трагедии вообще нет ни одной бабы. Они тут совсем не нужны: пугачевщина — не бабий бунт. Ни одной женской роли. Около пятнадцати мужских (не считая толпы) и ни одной женской. Не знаю, бывали ли когда такие трагедии. ‹...› Я несколько лет, — продолжал Есенин, — изучал материалы и убедился, что Пушкин во многом был неправ. Я не говорю уже о том, что у него была своя, дворянская точка зрения. И в повести и в истории. Например, у него найдем очень мало имен бунтовщиков, но очень много имен усмирителей или тех, кто погиб от рук пугачевцев. Я очень, очень много прочел для своей трагедии и нахожу, что многое Пушкин изобразил просто неверно. Прежде всего сам Пугачев. Ведь он был почти гениальным человеком, да и многие другие из его сподвижников были людьми крупными, яркими фигурами, а у Пушкина это как-то пропало» (Восп., 1, 439). В соответствии с замыслом четырнадцать из шестнадцати действующих лиц „Пугачева“ («не считая толпы») — бунтовщики из стана Пугачева, сам Пугачев и сторож Яицкого городка, подавший Пугачеву мысль назваться Петром III и возглавить восстание. Вражеский лагерь представлен Траубенбергом и Тамбовцевым, которые появляются лишь эпизодически во второй главе (см.: Беляева Т. К. ‹Савченко›. Драматическая поэма С. Есенина «Пугачев». — С. А. Есенин. Поэзия. Творческие связи. Межвузовский сб. науч. тр. Рязань, 1984, с. 73).
В фондах ГМЗЕ хранится принадлежащий Есенину пушкинский 6-й том «Полного собрания его сочинений» (СПб., 1900), который содержит «Историю Пугачевского бунта» и приложения к ней в виде манифестов, указов, рапортов, писем и сказаний современников о Пугачевщине — возможно, именно их Есенин именовал «материалами» (см.: Воронцов К. П. Из новых поступлений в музей С. А. Есенина. — Сб. «С. А. Есенин: Эволюция творчества. Мастерство», Рязань, 1979, с. 126). Сознавая отличие своего произведения от пушкинской «Капитанской дочки», Есенин, как справедливо заметил С. М. Городецкий, здесь «уже является сознательным учеником Пушкина» и в то же время «ставит себе задачу, которая со времени Пушкина не была разрешена, — он берет темой звериный бунт Пугачева и пишет драматическую поэму, каких давно не знала русская литература» (сб. «Есенин. Жизнь. Личность. Творчество», М., 1926, с. 46).
Пока достоверно не выяснено, какие еще исторические материалы использовал поэт в ходе работы над «Пугачевым». Воспоминания современников по этому поводу разноречивы. В. И. Вольпин писал, что видел на столике в комнате поэта несколько книг о Пугачеве, «очевидно, „материалы“ к его трагедии. Но какие это были книги! Четыре-пять дешевых популярных книжек, исчерченных на полях характерным почерком Есенина» (сб. «Сергей Александрович Есенин», М., 1926, с. 110). Е. Р. Эйгес, напротив, вспоминала, как Есенин листал «то один, то другой фолиант». М. Д. Ройзман в 1960-е гг. зафиксировал следующий факт: зимой 1920 г. Есенин просил Д. С. Айзенштата купить для него «старинные книги о Пугачеве», «все, если можно» (в его кн. «Все, что помню о Есенине», М., 1973, с. 111—112). Почти исчерпывающие биографические сведения о Хлопуше (А. Т. Соколове) Есенин мог почерпнуть только из подобного фолианта — труда военного историка, академика Н. Ф. Дубровина «Пугачев и его сообщники. Эпизод из истории царствования императрицы Екатерины II. 1773—1774 гг. По неизданным источникам», в 3 т. (СПб., 1884), где наиболее подробно изложены пугачевские события (см. реальный коммент.).
В сюжетном плане (по охвату Пугачевщины и ее предыстории) Есенин шел вслед за А. С. Пушкиным и Н. Ф. Дубровиным, но в композиции своего произведения поэт сместил исторические временны́е рамки и намеренно нарушил последовательность изложения событий, чтобы акцентировать внимание на причинах возникновения крестьянской войны. Сцена ареста Пугачева изображена Есениным в соответствии с версией Пушкина, из приложений к его «Истории...» взяты фигуры Подурова, Оболяева, Торнова, Бурнова, Плотникова, Кочурова, Заклад-нова и Федулова (у Н. Ф. Дубровина последние две фамилии написаны иначе — Закладной и Федульев), отсутствующие в самом пушкинском тексте. Однако Есенин не считал книгу А. С. Пушкина единственной исторической праосновой собственной поэмы — это видно из воспоминаний А. А. Берзинь: «Его ‹Есенина› рассердило, когда я заметила, что „Записки пугачевского бунта“ А. С. Пушкина послужили ему основанием и, пожалуй, единственным материалом к написанию этой поэмы. Сергей Александрович встал из-за стола и ушел, холодно простившись со мной» (альм. «Кубань», Краснодар, 1970, № 7, с. 87).
Есенин ощущал художественное новаторство своей драматической поэмы. «А „Пугачев“ — это уже эпос, — говорил он Н. О. Александровой, — но волнует, волнует меня сильней всего...» (Восп., 1, 421). Внимание И. Н. Розанова поэт обращал на следующую особенность: «Кроме Пугачева, никто почти в трагедии не повторяется: в каждой сцене новые лица. Это придает больше движения и выдвигает основную роль Пугачева» (Восп., 1, 439). На самом деле в поэме Творогов и Караваев являются действующими лицами в двух главах, а Зарубин даже в трех из восьми. И, наоборот, Пугачев как непосредственное действующее лицо в четырех главах (2, 5, 6 и 7) не присутствует.
Исследователи справедливо отмечали, что Пугачев в сознании Есенина ассоциировался с послереволюционной современностью, с крестьянскими волнениями. «В контексте современности прозвучала и идея целесообразности и трагедии пугаческого восстания» (Солнцева Н. М. Сергей Есенин. М., 1997, с. 47; см. также Куняев Ст., Куняев С. Сергей Есенин, М., 1997, с. 220—221). В ответ на слова В. Т. Кириллова, что «Пугачев говорит на имажинистском наречии и что Пугачев — это сам Есенин», поэт обиделся и сказал: «Ты ничего не понимаешь, это действительно революционная вещь» (Восп., 1, 272).
С годами отношение автора к своему любимому детищу не изменилось. С. А. Толстая-Есенина писала: «До конца Есенин любил свою поэму» (Комментарий). В. И. Эрлих вспоминал, как Есенин в 1924 г. говорил ему: «Помнишь „Пугачева“? Рифмы какие, а? Все в нитку! Как лакированные туфли блестят!» (Восп., 2, 321).
Поэт охотно дарил разные издания «Пугачева» своим близким и знакомым. Известны дарственные надписи П. А. Кузько, А. М. Кожебаткину, В. Э. Мейерхольду, Ю. И. Айхенвальду, С. М. Городецкому, Б. Пильняку, А. М. Горькому, В. Л. Львову-Рогачевскому, В. Ричиотти, Г. А. Бениславской, Я. М. Козловской, А. Дункан, И. Дункан, М. Д. Ройзману, Г. А. Санникову, Е. Г. Соколу, И. И. Шнейдеру, Г. Г. Шпету и др., — (см. т. 7, кн. 1 наст. изд.).
Есенин часто и всегда с большим волнением выступал с чтением поэмы. «Когда читаю „Пугачева“, — говорил поэт Н. О. Александровой, — так сжимаю кулаки, что изранил ладони до крови...» (Восп., 1, 420). А. Б. Мариенгоф вспоминал, что Есенин читал первую главу «Пугачева» еще до поездки по пугачевским местам (до 16 апр.): «С первых строк чувствую в слове кровь и мясо. Вдавив в землю ступни и пятки, крепко стоит стих» (Мой век, мои друзья и подруги, с. 375). В мае 1921 г. Есенин «почти целиком» прочитал «на память» еще незавершенного «Пугачева» в Ташкенте на квартире В. И. Вольпина, который вспоминал: «...большой комнаты не хватало для его голоса. Я не знаю, сколько длилось чтение, но знаю, что, сколько бы оно ни продолжалось, мы, все присутствовавшие, не заметили бы времени. Вещь производила огромное впечатление. Когда он, устав, кончил чтение, произнеся заключительные строки трагедии, почувствовалось, что и сам поэт переживает трагедию, может быть, не менее большую по масштабу, чем его герой» (Восп., 1, 426). |
