Восторженно приветствовал «Пугачева» Н. А. Клюев в письме Есенину 28 января 1922 г. из Вытегры: «...какая же овца безмозглая будет искать спасения после „Пугачева“? Не от зависти говорю это, а от простого и ясного осознания Величества Твоего, брат мой и возлюбленный. ‹...› Покрываю поцелуями твою „Трерядницу“ и „Пугачева“. ‹...› „Пугачев“ — свист калмыцкой стрелы, без истории, без языка и быта, но нужней и желаннее „Бориса Годунова“, хотя там и золото, и стены Кремля, и сафьянно-упругий сытовый воздух 16—17 века. И последняя Византия» (Письма, 217—219).
«...Ты пришел к заветному слову своему, — заметил Есенину Я. З. Черняк в неотправленном и не датированном письме. — Ну скажу вот: ждалось, уж давно, что ты пробьешься к пластам вихревым своего сердца — ну, а там... Что там, Сережа?.. Тебе буря — нам огонь и радость. Ну и пусть так. Так я понял твоего первого Пугачова. Конечно же это первый твой Пугачов. Потому что если б ты его оставил так, как он есть (и так как ты только высек искру из огнива...), то темь ты бы не разорвал, и сердца своего не утишил... ‹...› Но твой голос помутила русская мука сегодняшняя — не открестишься, Сергей — тут и Сорокоуст, и Исповедь, и иной выкрик, и вся раскидистая и трепыхающая речь твоя, рука твоя, брат мой милый» (Российский государственный архив литературы и искусства, ф. Я. З. Черняка).
И. Г. Эренбург увидел в «Пугачеве» новое доказательство есенинских богатств: «...образы сыплются, как на былых булочных витые кренделя из золоченых рогов изобилия. Грустная удаль, нежное хулиганство. Повторение слов, выявляющее всю взволнованность готового оборваться голоса. Изумительные задыхания. ‹...› Я забываю об истории, о драме, о текстах и об инстанциях. Это действительно певческий дар.
Но есть в „Пугачеве“, в его хаосе, несделанности, темноте нечто не бывшее в книгах Есенина. Это широта дыхания, начало высокого эпоса» (журн. «Новая русская книга», Берлин, 1922, № 2, февр., с. 15; подпись: И. Э.). Я. Апушкин также назвал поэму «одной из первейших попыток несомненно крупного поэта вырваться из лирики и дать какую-то эпическую ширь и глубь; отрешиться от себя и потопить себя в героях, действии, обстановках» (журн. «Экран», М., 1922, № 22, 21—28 февр., с. 10). «...Его ‹Есенина› надо переписывать целыми страницами, — писал критик В. А. Летнев в рецензии на „Пугачева“ и „Заговор дураков“ А. Мариенгофа, — ибо он безмерно богат и швыряет сотнями стихов, каждый из которых сделает честь многим... ‹...› Есенин весь ‹...› в дерзании, оно — его стихия, и он купается в нем. Он дразнит нас охапками (не скажешь букетами) пряных, глубоких, сильных стихов. ‹...› Пугачева дух веет в этом бурном поэте, потому так экспрессивна эта трагедия» (журн. «Казанский библиофил», 1922, № 3, с. 90—91).
Высоко оценил произведение С. М. Городецкий: «...и вот мы имеем прекрасную поэму „ Пугачов“. Сработана она серьезно, написана ярким, могучим языком и полна драматизма. Все свое знание деревенской России, всю свою любовь к ее звериному быту, всю свою деревенскую тоску по бунту Есенин воплотил в этой поэме. Это — лучшая его вещь. ‹...› Одна из замечательных страниц русской революции нашла себе достойное воплощение в поэме Есенина. „Пугачев“ написан не для сегодняшнего дня. Он войдет в сокровищницу новой пролетарской литературы» (газ. «Труд», М., 1922, 5 апр., № 75; подпись: С. Г.). В воспоминаниях о Есенине С. М. Городецкий назвал «Пугачева» «первой европейски крупной вещью», в которой поэт является «сознательным учеником Пушкина» (в сб. «Есенин. Жизнь. Личность. Творчество», с. 46; ср. также высказывание В. Э. Мейерхольда о влиянии «Бориса Годунова» А. С. Пушкина на драматическую поэму Есенина «Пугачев» — в сб. «Творческое наследие В. Э. Мейерхольда», М., 1978, с. 389). «Возможность гениальных завоеваний» и преодоление «нежной болезни» увидел в новом произведении Есенина А. Ветлугин, который, в частности, писал: «...и несмотря ни на какие горделивые обособления 1) эпохи, 2) имажинизма, 3) поэта, Сергей Есенин чрез одно и чрез много столетий протягивает руку творцу „Бориса Годунова“, творцам классической трагедии.
В изумительно-мощном выявлении характеров, в построении соответствий меж исторической правдой, критицизмом сегодняшней эпохи, желанным жестом и обязательной фразой, Сергей Есенин — хочет ли он того или не хочет — является возродителем великолепной трагедии, вне которой тоскует русская литература вот уже 97 лет» (Нак., 1922, 4 июня, № 57, Лит. прил. № 6; вырезка — Тетр. ГЛМ).
Н. А. Павлович, выступившая в журнале «Книга и революция» (Пг., 1922, № 7 (19), июль, с. 57—58) с рецензией на «Пугачева» под псевдонимом Михаил Павлов, заметила: «Есенин сделал свое дело, дело поэта. Он не учит, он показывает и, показывая, „испытует сердце“...» (см. также в ее статье «Московские впечатления» — газ. «Лит. записки», Пг., 1922, 23 июня, № 2, с. 8: «И Есенин недаром был связан с Москвой. Она дала ему ту боль, которая создала „Пугачева“»).
Анализируя последние книги «трех основных крестьянских поэтов: Есенина, Клюева, Орешина», Я. В. Браун обратил внимание прежде всего на то, что поэт не случайно избрал темой лирической драмы Пугачева и пугачевщину. «Социальная стихия этого мужицкого прошлого, врываясь еще из былинного далека, гуляет по всем есенинским творениям. ‹...› Есенинский Пугачев — первый революционер, сознательно избирающий „мертвое имя“ Петра III. ‹...› С поразительным мастерством изображает поэт этот дикарский порыв к самосохранению какою угодно ценой, это чувство собственника своей жизни, своего дома, своего тополя...» (газ. «Московский понедельник», М., 1922, 7 авг., № 8). Рецензент берлинской газеты Нак. А. Вольский (Гроним) писал в рецензии на берлинское издание поэмы: «„Пугачев“ заслуживает ‹...› особого исследования. Это если не самый крупный, то один из самых многогранных алмазов в творчестве Сергея Есенина. „Пугачев“ ярок, грандиозен, неповторимо своеобразен. ‹...›... „Пугачев“ не имеет предшественников в русской поэзии, а под такой „пробой пера“ не откажется подписаться самый крупный художник» (Нак., 1922, 24 нояб., № 193).
«Первым совершенно зрелым произведением» своего соратника по имажинизму назвал «Пугачева» А. Б. Мариенгоф (рец. на поэму — журн. «Гостиница для путешествующих в прекрасном», М., 1922, № 1, нояб., ‹с. 29›; подпись: А. М.). «Одной из жемчужин поэзии Есенина» сочла «Пугачева» Е. Ливен, обратив внимание прежде всего на глубокую содержательность, жизненность, народность поэмы и поэтичность ее языка (журн. «Вулкан», Пг., 1923, № 1—2, с. 25—26). «Могучую жажду жизни, что таким пленительным звериным сиянием вспыхнула в Бурнове из „Пугачева“» и «звонкий крепкий сияющий стих» Есенина оценил Б. Е. Гусман (см. в его кн.: 100 поэтов. Лит. портреты, Тверь, 1923, с. 89—90). К «непревзойденным образцам русской художественной речи» отнес поэму Л. И. Повицкий (газ. «Трудовой Батум», 1924, 9 дек., № 279).
Ю. Н. Тынянов связал популярность Есенина с «живучей стиховой эмоцией» и обратил внимание на то, что «искусство, опирающееся на эту сильную, исконную эмоцию, — всегда тесно связано с личностью. ‹...› Вот почему замечателен „Пугачев“ Есенина, где эта эмоция новым светом заиграла на далекой теме, необычайно оживила и приблизила ее» (журн. «Рус. современник», М.—Л., 1924, кн. 4, с. 211). Одной из сильнейших поэм в русской литературе счел эту есенинскую вещь критик В. Галицкий (Лит. обозрение газ. «Нижегородская коммуна», 1925, 15 дек., № 287; вырезка — Тетр. ГЛМ). Положительно, но с различного рода оговорками исторического, политического и эстетического плана писали о поэме Иванов-Разумник, П. С. Коган, Н. Осинский (В. В. Оболенский), С. Радугин (С. Н. Ражба), А. Н. Рашковская и др. (см. ниже).
Высоко оценили «Пугачева» зарубежные критики. Уже в 1922 г. поэма была переведена на французский язык Ф. Элленсом и М. М. Милославской, см.: Essenine Serge. Confession d‘un Voyou (Исповедь хулигана), изданная в Париже двумя изданиями — в 1922 и 1923 гг. В предисловии к книге Ф. Элленс писал: «В ‹...› поэме под названием „Пугачев“ ярко проявляются подлинные стремления и чаяния Есенина... ‹...›... он раскрывает себя в образе Пугачева, это одна из самых искренних и волнующих исповедей поэта. ‹...› Его творчество классическое и по вдохновению (образы жизненные, яркие и типичные), как в греческих трагедиях, в „Илиаде“, у Данте или у Шекспира; ритмы естественные, неизменные, навеянные ветром, молнией, сменой времен года и обновлением земли. Это прекрасное единство формы и содержания сближает Есенина с поэтами-классиками всех эпох. Его поэзия напоминает распаханную землю, поделенную на участки, которая поначалу кажется дикой, похожей на русские степи, на которых отпечатались следы поколений; следы человеческих радостей, бед и невзгод. К тому же Сергей Есенин пишет языком одновременно литературным и народным, очень лаконичным, без лишних украшений, полным страсти и энергии. Его стихи словно рождены природой, в них удачно соединяются классический и александрийский стили. Над всеми восемью песнями „Пугачева“ веет дух Гомера» (газ. «Русь святая», Липецк, 1994, 14—27 апр., № 13—14, пер. Е. Н. Чистяковой, публ. Н. Г. Юсова).
А. Ярмолинский, издавший в 1921 г. в Нью-Йорке в переводе на русский язык (совместно с Б. Дейч) антологию новейшей русской поэзии «Modern Russian Poetry», куда включил стихи Есенина, в рецензии на берлинское издание поэмы отметил, что «Пугачев», созданный «под влиянием революционного преклонения пред народным вождем Емельяном», написан «красиво и оригинально» (газ. «New York Herald», 1922, 29 окт., см. также газ. «Новое русское слово», Нью-Йорк, 1922, 20 дек., № 3616, в пер.).
Русский парижанин Н. Брянчанинов в статье «„Молодые“ московиты», опубликованной в парижском журнале «La Nouvelle Revue» (1923, 15 мая), писал: «В настоящее время, со смерти Александра Блока, умершего в 1921 г., Есенин бесспорно наиболее известный, если не величайший поэт России. Этот молодой поэт есть явление природы» (цит. по письму А. Дункан в кн.: Письма, 331, пер. О. К. Толстой). Среди имажинистских произведений Есенина Н. Брянчанинов выделил «Пугачева», обратив внимание на то, что некоторые «совершенные по определенности образы» «своей оригинальностью напоминают нам лучшие строфы „Инонии“, поэмы, далеко предшествовавшей „Пугачеву“» (цит. по пер. в письме О. С. Смирнова к Есенину от 25 марта 1925 г., вырезка — Тетр. ГЛМ, где, в частности, есть такие слова, обращенные к Есенину: «...иностранец сумел просто и искренно подойти и по достоинству оценить Твои произведения.
Впрочем, это в порядке вещей, и имя Есенина наряду с именем Шаляпина, Горького, Рахманинова, Конёнкова и многих других послужит лишь продолжением той длинной плеяды русских гениев, к сожалению, ценимых на Западе больше, чем у себя на родине» — Письма, 275).
В 1922 г. китайский исследователь Юйджи в статье «Новая литература России» (журн. «Восток», т. 19, № 4) оценил «революционный пафос поэтической драмы „Пугачев“» (цит. по статье Ван Шоуженя в кн. «Есенин академический. Есенинский сб». Вып. 2. М., 1995, с. 268).
В отличие от названных выше авторов А. К. Воронский, Л. Д. Троцкий, И. А. Груздев, Б. А. Анибал (Масаинов), Н. Чужак (Насимович), Г. Г. Адонц, А. Лежнев (Горелик А. З.) и др. отнеслись к поэме отрицательно. Близкие между собой суждения высказывали критики разных взглядов и позиций как в советской России, так и русском зарубежье. Резко критическую оценку дал поэме А. В. Луначарский в статье под названием «Eine Skizze der russischen Literatur während der Revolutionszeit» («Очерк русской литературы революционного времени», написана в 1922 г.), которая была опубликована только на немецком языке в сб. «Das heutige Rußland. 1917—1922. Wirstschaft und Kultur in der Darstellung russischer Forscher», Berlin, 1923, s. 43—60 («Сегодняшняя Россия. 1917—1922. Хозяйство и культура в освещении русских ученых», Берлин, 1923; отрывок появился в берлинской газ. «Die Rote Fahne», 1922, № 523). «В его ‹Есенина› крайне неудавшемся „Пугачеве“, — писал А. В. Луначарский, — среди всяческих острых словечек и вывертов, частью забавных и милых, частью вымученных и скучных, иногда пробивается недвусмысленная романтическая искренность, часто напоминающая, к сожалению, визг побитого щенка» (цит. по: Луначарский А. В. Неизданные материалы. — «Лит. наследство», М., 1970, т. 82, с. 226, публ. и пер. Л. М. Хлебникова). |
