Примечания
Преображение — публикация в газете «Знамя труда», 1918, 13 апреля (31 <марта>), № 179; журнале «Наш путь», Пг., 1918, № 1, <13> апреля, с. 47—50; «Преображение» [1918]; сб. «Явь», М., 1919, с. 50—53; Триптих; «Ржаные кони» [1921]; «Преображение» [1921]; Собрание стихов и поэм. Том первый, Берлин — Пб.— М., Изд. З.И.Гржебина, 1922 ( Грж.).
В 1926 г. П.В.Орешин вспоминал, как он впервые в конце 1917 г. услышал из уст самого автора начало «Преображения»: «...Есенин... слегка отодвинулся от меня в глубину широкого кожаного дивана и наивыразительнейше прочитал одно четверостишие <первую строфу> почти шепотом. И вдруг громко, сверкая глазами:
— Ты понимаешь: господи, отелись! Да нет, ты пойми хорошенько: го-спо-ди, о-те-лись!.. Понял? Клюеву и даже Блоку так никогда не сказать... Ну?
Мне оставалось только согласиться, возражать было нечем. <...> Я совершенно искренне сказал ему, что этот образ „господи, отелись“ мне тоже не совсем понятен, но тем не менее, если перевести все это на крестьянский язык, то тут говорится о каком-то вселенском или мировом урожае, размножении или еще что-то в этом же роде.
— Другие говорят то же! А только я, вот убей меня Бог, ничего тут не понимаю... <...>
— А знаешь,— сказал он, после того как разговор об отелившемся господе был кончен,— во мне... понимаешь ли, есть, сидит эдакий озорник! Ты знаешь, я к Богу хорошо относился, и вот... Но ведь и все хорошие поэты тоже... Например, Пушкин...» (Восп., 1, 265—266, 268).
Зачин «Преображения» и в самом деле был воспринят некоторыми читателями как озорная выходка: один из первых газетных откликов на появление поэмы в печати так и назывался — «Озорник» (газ. «Воскресные новости», М., 1918, 8(21) апреля, № 5; подпись: Альфа; вырезка — Тетр. ГЛМ). О четвертой строке поэмы с осуждением либо с иронией писали обозреватель под псевдонимом «Альгрен» (газ. «Дело народа», Пг., 1918, 17(4) апреля, № 21), А.В.Амфитеатров (газ. «Петроградский голос», 19(6) апреля, № 63), И.Трубецкая (газ. «Новости дня», М., 1918, 20(7) апреля, № 22), М.А.Осоргин (газ. «Понедельник», М., 1918, 13 мая (30 апреля), № 11, рубрика «Из пасхальных газет»; подпись: М.И.), Д.Н.Семёновский (газ. «Рабочий край», Иваново-Вознесенск, 1918, 20 июля, № 110; подпись: С.), О.Л.Шиманский (журн. «Свободный час», М., 1919, № 8 (1), январь, с. 8; подпись: О.Леонидов), Л.И.Повицкий (газ. «Наш голос», Харьков, 1919, 11 апреля, № 78)<*> и др. После переиздания поэмы за рубежом в составе Триптиха появились вполне аналогичные отзывы и в эмигрантской печати; среди их авторов — В.Мацнев (газ. «Общее дело», Париж, 1921, 17 января, № 186), М.Л.Слоним (газ. «Воля России», Прага, 1921, 3 февраля, № 119; подпись: М.Сл.), К.Я.Шумлевич (газ. «Новое время», Белград, 1921, 23 июля, № 73; подпись: Ренэ Санс) и др.
Иванов-Разумник дал отповедь таким оппонентам Есенина еще в июне 1918 г.: «Вот, кстати, тема для дешевых лавров: Бог — корова! „Пою и взываю: Господи — отелись!“ Многие, видно, ничего еще не слыхали о мировых религиозных символах, о „корове“ в космогонии индуизма, в Ведах и Пуранах (эта связь тем интереснее, что и в этой области поэт лишен какой бы то ни было „эрудиции“<**>)» (журн. «Наш путь», Пг., 1918, № 2, май [фактически: 15 июня], с. 148). Четыре с лишним года спустя М.О.Цетлин назвал все ту же строку «метафизическим восклицанием, вызвавшим много напрасного смеха» (газ. «Последние новости», Париж, 1922, 16 сентября, № 740).
Между тем, сам Есенин дал такое разъяснение: «„Отелись“ — значит, „воплотись“» (сб. «Есенин: Жизнь. Личность. Творчество», М., 1926, с. 163). Очевидно, это же толкование поэта имел в виду и Г.Ф.Устинов, когда сетовал: «Конечно, мы понимаем, что С.Есенин словом „отелись“ хочет сказать Богу, чтобы он, наконец, принял реальный образ. Но где же додуматься до таких тонкостей простому рабочему и крестьянину?!» (газ. «Советская страна», М., 1919, 3 февраля, № 2; подпись: Ю.Гордеев; вырезка — Тетр. ГЛМ).
В чем-то сходную трактовку зачина «Преображения» предложил В.Ф.Ходасевич: «...Есенин даже не вычурно, а с величайшей простотой, с точностью, доступной лишь крупным художникам, высказал свою главную мысль. <...> Есенин обращался к своему языческому Богу — с верою и благочестием. Он говорил: „Боже мой, воплоти свою правду в Руси грядущей“. А что при этом он узурпировал образы и имена веры Христовой — этим надо было возмущаться при первом появлении не только Есенина, но и Клюева» (журн. «Современные записки», Париж, 1926, <кн.> XXVII, с. 307—308).
Первая общая характеристика «Преображения» была дана Ивановым-Разумником в сопоставлении со стихами Андрея Белого: «От „народных“ глубин, от „культурных“ вершин — поэты и художники радостно и скорбно, но чутко и проникновенно говорят нам о совершающемся в мире. Не боятся они грозы и бури, а принимают ее всем сердцем и всею душою: „Вестью овеяны — души прострём в светом содеянный радостный гром“ (Андрей Белый). Так говорит один, и отзывается ему другой <следует четвертая строфа первой главки «Преображения»>. От вершин, от глубин — чутко чуют они то новое мировое, что идет теперь в грозе и буре революции: разрушение Содома старого мира <...> и рождение, осуществление новой России, новой Европы, нового мира» (журн. «Наш путь», Пг., 1918, № 1, <13> апреля, с. 133). Тогда же о начальной строфе финала поэмы Есенина писал И.А.Оксёнов: «...светлым обетом, радостным напоминанием для верующих, непреложным свидетельством — для отчаявшихся, звучат бесценные слова Есенина» (журн. «Жизнь железнодорожника», Пг., 1918, № 30, 15 октября, с. 8; подпись: А.Иноков). Через три года, приведя ту же строфу из «Преображения», Ф.В.Иванов резюмировал: «В мягкости, задушевности дарования — тайна очарования есенинской поэзии. Скорбь тихая, женственная вера в чудо — ее содержание. И оттого в смелых своих образах он далеко не всегда кощунственен» (газ. «Голос России», Берлин, 1921, 20 июля, № 714).
Размышляя над «Преображением» как произведением патриотическим, П.Н.Савицкий, процитировав фрагменты третьей главки поэмы, писал: «Приведенные строфы ни в коем случае не являются политическим рассуждением в стихах <...>. И в то же время это есть несомненное сказание о России. <...> ...никогда, быть может, за все существование российской поэзии, от „Слова о полку Игореве“ и до наших дней,— идея Родины, идея России не вплеталась так тесно в кружева и узоры созвучий и образов религиозно-лирических и символических вдохновений, как в этих стихах...» Далее, еще раз приведя начало третьей главки «Преображения», П.Н.Савицкий продолжал: «Это ли не „народная гордость“? „Народная гордость“ — это слово Карамзина. И на самом обращении: „Ей, Россияне!“ лежит печать карамзинского стиля, „Истории Государства Российского“...» (журн. «Русская мысль», София, 1921, кн. I/II, с. 220—221; подпись: Петроник).
Ряд откликов касался образной поэтики «Преображения». Согласно ретроспективному (1925 год) взгляду А.И.Ромма, «сложное, затрудненное сравнение, Госпожа Большая Метафора, временами переходящая в Госпожу Большую Аллегорию (Господи, отелись!) — вот что сблизило Есенина с имажинистами, и сближение это было далеко не случайно» («Чет и нечет: Альманах поэзии и критики», М., 1925, с. 36). И в самом деле, не случайно в 1920 году А.Б.Мариенгоф приветствовал «доимажинистский» образ из четвертой главки есенинской поэмы: «Почему у Есенина... „над рощами <так!>, как корова, хвост задрала заря“ <...>? Одна из целей поэта вызвать у читателя максимум внутреннего напряжения. Как можно глубже всадить в ладони читательского восприятия занозу образа. Подобные скрещивания чистого с нечистым служат способом заострения тех заноз, которыми в должной мере щетинятся произведения имажинистской поэзии. <...> Поставьте перед <...> „коровьим хвостом“ <...> знак – и + перед <...> „зарей“ <...>, и вы поймете, что не из-за озорства, а согласно внутренней покорности творческому закону поэт слил их в образе» (Мариенгоф А. «Буян-остров. Имажинизм», М., 1920, с. 11—12). С этим рассуждением вступил в полемику А.К.Воронский: «Мариенгофу очень нравится у Есенина „нарочитое соитие в образе чистого и нечистого“ <...>. Правда, нарочитое соитие может „всадить“ образ в читателя, но только своей нарочитостью, а не гармоничностью, не своим внутренним соответствием тому, что хочет воплотить художник, <...> образ зари, задравшей хвост, как корова, безобра?зен и безо?бразен в итоге» (журн. «Красная новь», 1924, № 1, январь—февраль, с. 288; выделено автором).
В свою очередь, последняя строфа той же четвертой главки «Преображения», наряду с некоторыми лирическими стихами Есенина, была (впервые в отечественном литературоведении) трактована В.Л.Львовым-Рогачевским в терминах классификации образов, предложенной самим поэтом в «Ключах Марии»: «...метафоры застывших образов бледнеют перед его действительно струящимися образами, передающими импрессионистически жизнь природы, дрожание света, песни лучей, от этих его образов веет изумительной красотой» (Львов-Рогачевский В. «Новейшая русская литература». 2-е изд., испр. и доп. М., (обл.: М.—Л.), 1924, с. 323—324).
<*> Все вышеперечисленные отклики представлены в тетради Есенина с газетными, журнальными и книжными вырезками отзывов о его творчестве (Государственный литературный музей Российской Федерации).
<**> Критик, бесспорно, заблуждался относительно объема познаний Есенина в этих вопросах; см., например, «Ключи Марии» (1918), а также реальный комментарий к «Преображению». |
