Есенин довольно редко выступал с чтением «Поэмы о 36». Известно, что он читал ее в Константинове в августе 1924 г. (Восп., 1, 136). О чтении этой вещи после приезда Есенина из Константинова вспоминала также С. С. Виноградская (см. ниже, с. 641). 3 октября Есенин читал «Москву кабацкую», «Русь советскую» и «Песнь о великом походе» в клубе имени Сабира в Баку. К тому времени «Поэма о 36» была опубликована в газ. «Заря Востока» «Очень жаль, — заметил М. Данилов в информации об этом вечере, — что не была прочитана честная и красивая „Поэма о 36“» (за подписью М. Д-ов. — газ. «Бакинский рабочий», 1924, 6 окт., № 226; вырезка — Тетр. ГЛМ).
«Поэма о 36» была отмечена лишь в нескольких критических откликах. П. И. Чагин в предисловии к «С. Есенин. Русь советская: Стихи» писал: «Собранные здесь стихи — первые ласточки, первые предвестники настоящей революционной весны есенинского творчества. В этих стихах Сергей Есенин — уже больше чем попутчик, он уже наш спутник, с буйным молодым задором пробивающийся через разношерстную, вслушивающуюся в революцию толпу, куда он попал, вырвавшись из четырех стен — в широкую революционную массу» (из предисловия к «С. Есенин. Русь советская: Стихи», с. 3—4).
М. Данилов, соглашаясь с оценкой П. И. Чагина, писал о книге Есенина: «Свежий советский ветер опахнул большую, творческую душу Есенина, изболевшую, искалеченную кабацким надрывом.
И в струях этого ветра омылось чудесное дарование Есенина, зазвенело новыми песнями.‹...›
Незачем вдаваться в формальный разбор книжки.
В ней — сочный черноземный есенинский язык, крепкая, насыщенная живыми красками образность, серебряная звучность рифмы, изумительная ритмика (особенно в „Поэме о 36“, бесспорно, сильнейшей вещи сборника).
И напрасно Есенин утверждает, что „октябрю и маю“ он „лиры милой“ не отдаст.
Он уже отдал ее, сам того не замечая» (газ. «Биржевые ведомости», 1924, 25 дек., № 294).
В. А. Красильников в рецензии на четыре книги Есенина: «Березовый ситец», «О России и революции», «Русь советская», «Персидские мотивы», вышедших в свет в 1925 г., увидел ценность новых стихов «С. Есенин. Русь советская: Стихи» и «Персидских мотивов» «прежде всего в социальности и революционности тем». «...Вчерашний лирик-индивидуалист, — продолжал критик, — заговорил о героической смерти в Баку двадцати шести ответственных советских работников (Баллада о 26), о побеге из Шлиссельбурга тридцати шести политических заключенных (Поэма о 36). Поэт еще не нашел для новых революционных тем оригинальной, достаточно сильной и крепкой формы („Поэма о 36“ написана размером „Поэмы о 26“ Н. Асеева ‹асеевская поэма „Двадцать шесть“ датирована 1925 г., а есенинская — авг. 1924›, а „Песнь о великом походе“ уложена в размер частушки), и в этом отношении ему придется много поработать, отбросив за ненужностью некоторую часть приемов старой лирики, нередко бившей на эффект скандала. На пути формальных переоценок и исканий стоит и сам поэт...» (журн. «Книгоноша», М., 1925, 31 июля, № 26, с. 17; см. то же — журн. «Город и деревня», 1925, 1 сент., № 16/17, с. 75—76).
[1] Поэма о 36 — Первоначальное заглавие «26. Баллада» имело, возможно, связь с гибелью 26 бакинских комиссаров — С. Г. Шаумяна, П. А. Джапаридзе, М. А. Азизбекова, И. Т. Фиолетова и др. деятелей Бакинской коммуны 1918 г., расстрелянных 20 сентября 1918 г. на 207-й версте Закаспийской железной дороги, между станциями Перевал и Ахча-Куйма близ Красноводска (подробнее см. коммент. к «Балладе о двадцати шести»). П. И. Чагин вспоминал, что Есенин еще в Москве (февр. 1924) признавался, что тема гибели 26 комиссаров волнует его (Чагин П. И. Сергей Есенин в Баку. — Сб. «Сергей Есенин. Исследования. Мемуары. Выступления», М., 1967, с. 253).
Вместе с тем Есенин, вероятно, знал, что одной из самых «знаменитых» одиночек Шлиссельбурга была двадцать шестая. В камере № 26 сидели Н. А. Морозов и Ф. Н. Петров. Номер одиночки считался также номером заключенного в ней узника. «Не шуми, двадцать шестой!», «Выходи, двадцать шестой!» — покрикивали на меня надзиратели, — вспоминал Ф. Н. Петров (сб. «На каторжном острове: Дневники, письма и воспоминания политкаторжан „нового Шлиссельбурга“ (1907—1917 гг.)», Л., 1967, с. 21).
«Баллада о двадцати шести» была создана в сентябре и 22 сентября напечатана в газ. «Биржевые ведомости». Но уже в конце августа поэме о «клокочущем пятом годе» и политкаторжанах Шлиссельбурга было дано иное название: «36». В письме к О. М. Бескину, написанном 1 сентября 1924 г., Есенин назвал ее «балладой „36“», а рукой неустановленного лица (скорее всего, работником редакции, где имелся автограф этого произведения под названием «26. Баллада») карандашом «2» исправлено на «3». Второй вариант названия «36. Баллада» зафиксирован также в машинописном списке поэмы. Текст этой вещи, сданный в газ. «Заря Востока» до 17 сентября 1924 г., получил третье окончательное заглавие «Поэма о 36» (см. объявления о публикации «Поэмы о 36» в газ. «Заря Востока», 1924, 17 сент., № 679; 1924, 21 сент., № 683). В письме к Г. А. Бениславской от 17 октября 1924 г. Есенин указал: «Эрлиху напишите, чтоб поэму пускал как „36“, а не „26“». 13 ноября этого же года Бениславская писала Эрлиху, что Есенин «название „26“ изменил на „36“ и в заглавии и в тексте. ‹...› „26“ переименовать в „36“, соответственно изменив в тексте» (Письма, 341—342).
Образность поэмы навеяна, в частности, мотивами стихотворений И. Ионова, вошедших в его сб. «Алое поле», Пг., 1917 (первое издание), с которым Есенин был, несомненно, знаком. Ср., например, перекличку строк
«Если ты хочешь
В лес,
Не дорожи головой»
и
«Хочется вырвать
Окно
И убежать в луг»,
которые являются сквозным лейтмотивом поэмы, со стихотворением, написанным И. Ионовым в Шлиссельбурге:
О, пустите меня,
Дайте лесом дышать,
Дайте яркости дня
Мою грудь обласкать.
Дайте в травы лугов
Опуститься, уснуть.
У зеленых стогов
Отдохнуть, отдохнуть.
(Ионов И. Алое поле. Пг., 1917, с. 17)
Строки
«Я знаю, наверно,
И ты
Видал на снегу
Цветы»
и
восходят к стихотворению И. Ионова «Цветы казненных», ср. «Цвели, как знак кровавых дней», см. также «Первые цветы» и «Снежинки» (V) — «цветов ароматы» и др. Цветы были яркой приметой жизни политкаторжан «нового Шлиссельбурга». Небольшой дворик, где совершались совместные прогулки, был украшен цветами, посаженными заключенными. Некоторые из них «занимались сушкой цветов, которыми обклеивали специально нарезанные картонки вроде почтовых открыток и в письмах отправляли своим родным» (сб. «На каторжном острове», с. 162, 183). Выражение «цветы Шлиссельбурга» стало нарицательным. В 1963 г. единственная из здравствовавших тогда участниц «Группы помощи политкаторжанам Шлиссельбурга» А. Я. Бруштейн опубликовала документальную повесть о шлиссельбуржцах под названием «Цветы Шлиссельбурга».
Клен, который дважды упоминается в поэме как знак родного дома и России, является не только сквозным образом поэзии Есенина, но встречается и у Ионова в заключительных строках стихотворения «Узник», также написанного в Шлиссельбурге:
Темный лес, река и клен,
Перед смертью из неволи
Вам поклон!
(Ионов И. Алое поле, с. 16)
|
