* * * * *
Карев скинул ружье и повесил на гвоздь, сердце его билось и щемило. Он грустно смахивал с волос насыпь игл и все еще чувствовал, как горели его губы.
К окну подошел Ваньчок и стукнул кнутовищем в раму.
- Тут Лимпиада-то? - кисло поморщился он. - Я заезжал; их никого не было.
- Нет, - глухо ответил Карев. - Она была у меня, но уж давеча и ушла.
- Ты что ж стоишь там, наружи-то? Входи сюда.
- Чего входить, - ответил Ваньчок. - Дела много: пастух мой двух ярок потерял.
- Найдутся.
- Какой найдутся, хоть бы шкуру-то поднять, рукавицы и то годится заштопать.
- Ишь какой скупой! - засмеялся, глухо покачиваясь всем телом.
- Будешь скупой... почти три сотни в лето ухлопал.
Все выпить и выпить. Сегодня зарок дал. На год. Побожился - ни капли не возьму в рот.
- Ладно, ладно, посмотрим.
- Так я, знычит, поеду, когда ушла. Нужно поговорить кой о чем.
* * * * *
Когда Ваньчок подъехал, Филипп, сердито смерив его глазами, вдруг просиял.
- Да ты трезвый никак! - удивился он.
Ваньчок кинул на холку поводья и, вытаскивая кошель, рассыпал краснобокую клюкву.
- Не вызрела еще, - нагнулась Лимпиада, - зря напушил только. Целую поставню загубил.
- Мало ли ее у нас, - кинул с усмешкой Филипп, - о крошке жалеть при целом пироге нечего.
- Ну, как же? - мигнул Ваньчок в сторону Лимпиады.
Филипп закачал головой, и он понял, что дело не клеится. По щекам его пробежал нитками румянец и погас...
* * * * *
Лимпиада подняла недопряденную кудель и вышла в клеть.
- Не говорил еще, - зашептал Филипп, - не в себе что-то она. Погоди, как-нибудь похлопочу.
- А ты мотри за ней, кабы того... мельник-то ведь прощалыга. Живо закрутит.
Филипп обернулся к окну и отворил.
- Идет, - толкнул он заговорившегося Ваньчка.
Лимпиада внесла прялку и поставила около скамейки мотальник.
- Распутывай, Ваньчок, - сказала, улыбаясь, она. - Буду ткать, холстину посулю.
- Только не обманывать, - сел на корточки он. - Уж ты так давно мне даешь.
- Мы тогда сами отрежем, - засмеялся Филипп. - Коли поязано, так давай подавай.
Лимпиада вспомнила, что говорили с Каревым, и ей сделалось страшно при мысли о побеге.
Всю жизнь она дальше яра не шла. Знала любую тропинку в лесу, все овраги наперечет пересказывала и умела находить всегда во всем старом свежее.
И любовь к Кареву в ней расшевелил яр. Когда она увидела его впервые, она сразу почуяла, что этот человек пришел, чтобы покинуть ее, - так ей ее сердце сказало. Она сперва прочла в глазах его что-то близкое себе и далекое.
Не могла она идти с ним потому, что сердце ее запуталось в кустах дремных черемух. Она могла всю жизнь, как ей казалось, лежать в траве, смотреть в небо и слушать обжигающие любовные слова Карева; идти с ним, она думала, это значит растерять все и расплескать, что она затаила в себе с колыбели.
Ей больно было потерять Карева, но еще больней было уходить с ним.
Ветры дорожные срывают одежду и, приподняв путника с вихрем, убивают его насмерть...
- Стой, стой! - крикнул Ваньчок. - Эк ты, сиверга лесная, оборвала нитку-то. Сучи теперь ее.
Лимпиада остановила веретеном гребешки и стала ссучивать нитку.
- Ты долго меня будешь мучить? - закричал Филипп. - Видишь, кошка опять лакает молоко.
- Брысь, проклятая! - подбежал Ваньчок и поднял махотку к губам. - А славно, как настоящая сметана.
- И нам-то какой рай, - засмеялся Филипп. - Вытянул кошкин спив-то, а мы теперь без всякой гребости попьем.
- Ладно, - протер омоченные усы.- Ведь и по муке тоже мыши бегают, а ведь все едят и не кугукнут. Было бы, мол, что кусакать.
В отворенное окно влетел голубь и стал клевать разбросанные крохи.
Кошка приготовила прыжок и, с шумом повалив мотальник, прижала его когтями.
- Ай, ай, - зашумел Филипп и подбежал к столу, но кошка, сверкнув глазами, с сердитым мяуканьем схватила голубя за горло и выпрыгнула в окно.
Лимпиада откинула прялку и в отворенную дверь побежала за нею.
- Чукан, - крикнула она собаку. - Вчизи, Чукан!
Собака погналась по кулижке вдогонь за кошкой напересек, но она ловко повернула назад и прыгнула на сосну.
Позади с Филиппом бежал Ваньчок и свистом оглушал тишину бора.
- Вон, вон она! - указывая на сосну, приплясывала Лимпиада. - Скорей, скорей лезьте!
Ваньчок ухватился за сук и начал карабкаться.
Кошка злобно забиралась еще выше и, положив голубя на ветвистый сук, начала пронзительно мяукать.
- А, проклятая! - говорил он, цепляясь за сук. - Заскулила. Погоди, мы те напарим. - Он уцепился уже за тот сук, на котором лежал голубь, вдруг кошка подпрыгнула и, метясь в его голову, упала наземь.
Чукан бросился на нее и с визгом отскочил обратно.
- Брысь, проклятая, брысь! - кинул в нее камень Филипп и притопнул ногами.
Кошка, свернув крючком хвост, прыгнула в чащу и затерялась в траве.
- Вот, проклятая-то, - приговаривал, слезая, Ваньчок, - прямо в голову норовила.
Лимпиада взяла голубя и, положив на ладони, стала дуть в его окровавленный клюв.
Голубь лежал, подломив шейку, и был мертв.
- Заела, проклятая, заела, - проговорила она жалобно. - Не ходи она лучше теперь домой и не показывайся на мои глаза.
- Да, кошки бывают злые, - сказал Филипп. - Мне рассказывал Иенка, как один раз он ехал на мельницу. "Еду, - говорит, - гляжу, кошка с котом на дороге. Я кнутом и хлыстнул кота, повернулся мой кот, бежит за мной - не отстает. Приехал на мельницу - и он тут; пошел к сторожу - и он за мной. Лег на печь и лежит, а глаза так и пышут.
Спугался я, подсасывает сердце, подсасывает. Я и откройся сторожу - так, мол, и так. "Берегись, - грить, - человече; постелю я тебе на лавке постель, а как стану тушить огонь, так ты тут же падай под лавку".
Когда стали ложиться - то я прыг да под лавку скорей. Вдруг с печи кот как взовьется и прямо в подушку, так когти-то и заскрипели.
"Вылезай, - кличет сторож. - Наволоку за это с тебя да косушку". Глянул я, а кот с прищемленным языком распустил хвост и лежит околетый".
Вечером Лимпиада накинула коротайку и вышла на дорогу.
- Куда? - крикнул Филипп.
- До яру, - тихо ответила она и побежала в кусты.
Она шла к той липе, где обещала встретиться с Каревым; щеки ее горели, и вся она горела как в лихорадке, сарафан цеплялся за кусты, и брошками садились на концы подола репьи.
"Что я скажу? - думала она. - Что скажу? Сама же я сказала ему, куды хошь веди".
Коротайка расстегивалась и цеплялась за сучья. Коса трепалась, но она ничего не слышала, а все шла и шла.
- Пришла? - с затаенным дыханием спросил он.
- Пришла, - тихо ответила она и бросилась к нему на грудь.
Он гладил ее волосы и засматривал в голубые глаза.
- Ну, говори, моя зазуленька, - прислонился губами к ее лбу. - Я тебя буду слушать, как ласточку.
- Ох, Костя, - запрокинула она голову, - люблю, люблю я тебя, но не могу уйти с тобой. Будь что будет, я дождусь самого страшного, но не пойду.
- Что ж, - грустно поник Карев, - и я с тобой буду ждать.
Она обвилась вкруг его колен и, опустившись на траву, зарыдала.
|
