Карев решил уйти. Загадал выплеснуть всосавшийся в его жилы яровой дурман.
В душе его подымался ветер и кружил, взбудораживая думы.
Жаль ему было мельницы старой.
Но какая-то грусть тянула его хоть поискать, не оставил ли он чего нужного, что могло пригодиться ему в дороге.
"Сходи, взгляни и, не показываясь, уходи обратно. Так надо, так надо".
После этого, на другой день, Лимпиада заметила на лбу его складку, которой никогда не видела.
- Милый, ты о чем-нибудь думаешь? - спросила она. - Перестань думать.
Ты видишь, я тебя люблю, ничего не требую от тебя, останься только здесь, послушай хоть раз меня, ты уйдешь, я сама скажу, когда почую, что тебе уходить надо.
- Любая моя белочка, - говорил, лаская ее, Карев. - Ты словно плотвичка из тесного озера синего, которая видит с мелью ручей на истоке и, боясь погибели, из того не хочет через него выплеснуться в многоводную речку. Послушай ты меня хоть раз, выпутай свои космы из веток сосен, отрежь их, если крепко они запутались. Я ведь и без кудрей твоих красивых буду любить тебя, оденься ты странницей, возьми из своего закадычного друга яра посох и иди. Ты можешь ведь весь этот яр унести с собою. Ты не бойся, что что-нибудь забудешь, - сердце ничего не теряет.
- Яр аукает, отвечает эхом, но никогда не принимает, что говорят ему. Он отдает слова обратно, - сказала Лимпиада. - Если бы я была водяницей, я бы заманула тебя в омут и мертвого стала бы ласкать. Но я, лесная русалка, полюбила тебя живого, тут и я несчастлива, и ты.
- Эй вы, голуби! - крикнул Филипп. - Полно вам ворковать, помогли бы мне побросать на сушило сено, я бы вам спасибо сказал и чаем напоил.
- Дешево же ты, воробей, платишь, - засмеялся Карев и, подпоясав кушак, надел пахнущие кирпичом желтые рукавицы.
* * * * *
Анна спеленала своего первенца свивальником, надела на бессильную головку расшитую калпушку и пошла к бабке на зорю.
Не спал мальчик, по ночам все плакал и таял, как свечка.
Вошла в низенькую, с короткими сенцами хату и, став около порога, помолилась Богу.
- Здорово, бабушка.
- Поди здорово, касатка. Чего скажешь?
- Не спит он. Заговорить пришла, просто никак за ним не уходишь.
- Погоди, погоди, родимая, сейчас бросим камешки, жив ли он будет...
Боялась, что последняя радость покинет ее.
Бабка налила в полоник воды и бросила туда из жаровни засопевшие угли.
- С глазу, с глазу дурного, касатка, мучается младенчик. Люди злые осудили.
Достала из сумочки, пришитой к крестовому гайтану, три камешка и, посупив их, кинула в воду.
- Помрет, - сказала. - Не жилец на белом свету.
Анна побледнела и ухватилась за сердце.
- Бабушка, обмани хоть меня, - рыдая, судорожно забилась. - Не отнимай надежду мою.
- Погоди, касатка, сейчас на зорю сходим, может, ему и полегчает.
Вышли на крыльцо. Багрянец пенился в сини и красил кровью облака.
Бабка взяла ребенка и, повернув лицом на закат, стала заговаривать:
"Заря-зоряница, красная девица. Перва заря вечорошная, вторая полуношная, третья утрошная. Вынь, Господи, бессонницу у Алексея-младенца. Спаси его, Господи, от лихова часу, от дурнова глазу, от ночнова часу. Вынь, Господи, его скорби изо всех жил, изо всех член".
"Умрет, умрет, - колола тоска Анну. - Опять одна... опять покинутая..."
- Ты не болезнуй, сердешная, может, с наговору-то и ничего не будет.
Прижала к груди, ножки его в кулачок и грела... в закрытые глаза засматривала.
- Милый, милый, малюсенький.
Шла, как ветер нес. Вдруг Епишка повстречался.
- Где была, куда Бог носил? - подошел он, заглядывая на ребенка.
- На заговор ходила.
- Ути, мой месяц серебряный, как свернулся-то... Один носик остался.
- Ты не плачь, Аннушка, - обратился он к ней, - а то и я плакать буду, ведь он мне что сын родной.
- Ох, Епишка, сердце мое не вынесет, если помрет он. Утоплюсь я тогда в любой канаве.
- Ты, голубушка, не убивайся так, может, Господь пожалеет его. Ты себя-то береги, пока жив он.
- Карев ушел, - сказал Филипп. - Он тебе, Липа, не говорил, когда вернется?
- Он, вишь, пристал к варнакам охотиться, - ответила Лимпиада. - Верно, после выручки.
- Экий расслоняй, все время бегает по ветру.
Лимпиада сидела за столом и ткала холсты.
- Я хотел с тобой поговорить, Липа, - начал Филипп. - За Карева, я чую, ты не пойдешь замуж, а оставаться в девках тебе невозможно... Ваньчок вот все просит твоего согласия, а то хоть завтра играй свадьбу...
- Что ты привязался с своим Ваньчком, разве мне еще женихов нету?
- Вот чудная такая! Ведь я знаю, что тебе советую. Ваньчок возьмет тебя, ты опять при мне останешься. Случись что со мной, если ты не выйдешь, тебя погонят ведь отсюда. А с ним... У него деньги...
- На что мне они, его деньги? - бросила Лимпиада. - Ими горло ему надо засыпать.
- Ну, как хошь, я тебя не насилую...
Филипп стал на лавочку и обмел на потолке копотные паутины. Веник осыпал березовые листья и разносил пряный пах. В окно стучался ветер.
С крыши срывалась солома и, закружившись, ныряла в чащу.
Летели листья, листья, листья и, шурша, о чем-то говорили.
- Пожар, - сказал Филипп, указывая на огненную осину. - Вот что делает холодная пора-то.
"Хорошо, - с сверкающими глазами подумала Лимпиада. - Лучше сгореть с этим бором, чем уйти от него..."
Ветер подсвистывал.
Карев ушел... Он выбрал темные ночи бабьего лета, подлинней расчесал свою бороду и надел ушастую шапку.
Сердце его билось, когда он подходил к своему селу; под окнами сидели девки и играли с ребятами в жгуты.
Боялся, оглядывался и нерешительными шагами стал подходить к дому. Подкрался к вербе и стал всматриваться; горел огонь.
Из окна выглянула соседка.
- Епишка, - окрикнула она его, - поди, почитай письмецо.
Пристыл, но, спохватившись, быстро замахал на конец села.
Было тихо, и лишь изредка лаяли собаки. С реки подымался туман и застилал землю.
Сел околь гумна и глядел на жевавшую желтую траву лошадь.
"Дзинь-дзинь", - позвякивала она, прыгая, железным путом и, подняв голову, гривой махала.
- Коняш, коняш, - захрипел за плетнем старческий голос, и зашлепала оброть.
Как будто обжог почуял и бросился, зарывшись с головой, на солому.
Старик тпрукал лошадь и, кряхтя, отчаливал путо.
Стук копыт стал таять, и звенящая тишина изредка нарушалась петушьим криком.
Свежо, здорово, стелился туман.
* * * * *
Когда Анна вернулась, мальчику сделалось еще хуже. Она байкала его, качала, прижимая к груди, но он метался и опускал свислую головку.
Подстелив подушечку, положила на лавку и заботливо прислоняла к головке руку.
Что-то пугало ее, что-то грозило, и она вся трепетала при мысли, что останется одна.
Мальчик качнул головкой, дернул, вздрагивая ножками, и пустил пенистую слюну.
- Ах, - вскрикнула она и ухватилась за сердце.
Ноги ее сползли, и вся она грохнулась на пол.
Подбежал котенок и, покачивая бессильные пальцы, начал играть.
Через минуту она встала и уставилась в одну точку.
Понемногу она успокаивалась, но по крови ее желчью разливалась горечь и будила какую-то страшную решимость.
Она случайно повернулась к окну и вся похолодела. У окна, прилепившись к стеклу, на нее смотрело мертвое лицо Кости и, махнув туманом, растаяло.
- Зовет, - крикнула она, - умереть зовет, - и выбежала наружу.
Рассвет кидал клочья мороки, луга курились в дыму, и волны плясали.
В камышах краснел мокрый сарафан, и на берегу затона, постряв на отцветшем татарнике, трепался на ветру платок.
Черная дорога, как две тесьмы, протянулась, резко выдолбив колеи, и вилась змеей на гору.
С горы, гремя бадьей и бочкой, спускался водовоз.
|
