Филипп запряг лошадь, перекрестил Лимпиаду и, тронув вожжи, помчал на дорогу.
Он ехал в Чухлинку сказать, что приехали инженеры и отрезали к казенному участку, который покупал какой-то помещик, Чухлинский пасик.
Пасик - еланка и орешник, место буерачное и неприглядное.
Но мужики каждой осенью дробились на выти и почти по мешку на душу набирали орехов.
Весной там паслись овцы, и в рытых землянках жили пастухи.
Филипп досадовал, что чухлинцы не могли приехать по наказу сами.
Спустился в долину и увидел вбивавшего колья около плотины Карева.
- Далеко?
- Да в Чухлинку, - сердито махнул он, заворачивая к мельнице.
- Отрезали ведь, - поморщился и стер со лба остывающий пот.
- Плохое дело...
- Куда хуже.
- Ты погоди ехать в Чухлинку, - сказал Карев. - Попьем чай, погуторим, а потом и я с тобой поеду.
День был ветряный, и сивые тучи, как пакля, трепались и, подхваченные ветром, таяли.
Филипп отпустил повод, завязал его за оглоблю и отвел лошадь на траву.
Летняя томь кружила голову, он открыл губы и стал пить ветер.
- Ох, - говорил Карев, - теперь война пойдет не на шутку. Да и нельзя никак. Им, инженерам-то, что! Подкупил их помещик, отмерили ему этой астролябией без лощин, значит, и режь. Ведь они хитрые бестии. Думают: не смекнут мужики.
- Где смекнуть второпях-то, - забуробил Филипп, - тут все портки растеряешь.
- Я думаю нанять теперь своих инженеров и перемерить участки... Нужно вот только посмотреть бумаги - как там сказано, с лощинами или без лощин. Если не указано - плевое дело. У нас на яру ведь нет впадин и буераков, кроме этой долины, а в старину земли делили не как сейчас делят.
- Говоришь - война будет, значит, не миновать... Кто их знает: целы ли бумаги.
Тучи клубились шерстью и нитками сучили дождь.
Карев надел кожан, дал Филиппу накрыться веретье, и поехали на Чухлинку.
Дорога кисла киселем, и грязь обдавала седоков в спины и в лицо.
Лес дымил как задавленным пожаром; в щеки сыпал молодятник-мох, и веяло пролетней вялостью.
Переехали высохший ручей и стали взбираться на бугор.
Сотский вырезал из орясника палку, обстрогал конец и, нахлобучив шапку, вышел на кулижку.
- На сход, - кричал он, прислоняясь к мутно-голубым стеклам.
Скоро оравами затонакали мужики, и следом за ними шли, поникнув, пожилые вдовы.
Староста встал с крыльца и пошел с корогодом в пожарный сарай.
- Православные, - заговорил он, - Филипп приехал сказать, что инженеры отрезали у нас Пасик.
Мужики завозились, и с нырявшим кашлем кой-где зашипел ропот.
Обсуждали, как их обманывают и как доказать, что оба участка равны по старой меже.
Порешили выписать инженеров и достать бумаги.
Карев опасался, как бы бумаги не пропали.
Он искал старожилов и расспрашивал, с кем дружил покойный барин и живы ли те, при ком совершался акт.
Тяжба принимала серьезный характер; он разузнал, что и сам помещик был свидетелем, когда барин одну половину отмежевал казне, а другую - крестьянам.
- Уж ты выручи нас, - говорили мужики, - мы тебя за это попомним...
Карев, усмехаясь, вынимал кисет и, отрывая листки тоненькой бумаги, угощал мужиков куревом.
- Ничего мне не надо; табак пока у меня завсегда свой, а коли, случится на охоте, кисет забуду, так тут попросил бы одолжить щепоть.
Смеялись и с веселым размахиваньем шли в трактирчик.
- Одурачить-то мы их одурачим, - возвращался он к старому разговору, - вот только б бумаги не подкашляли...
* * * * *
Лимпиада, покрыв стол, стала ждать брата и, прислонясь к окну, засверкала над варежкой спицами.
Ставни скрипели, как зыбка.
Она задумалась и не заметила, как к крыльцу подкатила таратайка.
Ворота громыхнули, Чукан с веселым лаем выскочил наружу, и Лимпиада, встрепенувшись, отбросила моток.
- Ты что ж это околицу-то прозевала, - весело поздоровался Карев.
Лимпиада, закрасневшись, выставила свои, как берестяные, зубы и закрылась рукавом.
- Забылася, - стыдливо ответила она.
- Эх ты, разепа, - шутливо обернулся он, засматривая ей в глаза.
Вошел Филипп и внес мокрый хомут; с войлока катился бисер воды и выводил змеистую струйку.
- Гыть-кыря! - пронеслось над самым окном.
- Кто это? - встрепенулся Филипп. - Никак пастухи...
- Федот, Федот, - замахал он высокому, безбородому, как чухонец, пастуху, - ай прогнали?
- Прогнали, - сердито щелкнул кнутом на отставшую ярку пастух.
- Вот, сукин сын, что делает, - злобно вздохнул Филипп, - убить не грех.
- На Афонин перекресток гоним, - крикнул опять пастух, - измокли все из кобеля борзого... петлю бы ему на шею.
Лимпиада искоса глядела на Карева, и когда он повертывался, она опускала глаза.
Тучи прорванно свисли над верхушками елей, и голубые просветы бражно запенились солнцем. По траве серебряно белела мокресть.
- Пойдем в лес сходим, - сказал Филипп. - Нужно на перемет посмотреть, в куге на озере я жерлику поставил; теперь, после дождя, самый клев.
Сосны пряно кадили смолой; красно-желтая кора вяло вздыхала, и на обдире висли дождевые бусы.
- Ау, - крикнула Лимпиада, задевая за руку Карева.
- У-у-у! - прокатилось гаркло по освеженному лесу.
Карев отбежал и тряхнул сосну, с веток посыпался бисер и, раскалываясь, обсыпал Лимпиаду. Волосы ее светились, на ресницах дрожали капли, а платок усыпали зеленые иглы.
- Недаром тебя зовут русалка-то, - захохотал он, - ты словно из воды вышла.
Лимпиада, смеясь, смотрела в застывшую синь озера...
* * * * *
Помещик узнал через работника, что крестьяне вызывают на перемер инженеров и подали в суд.
- Проиграет твое, - говорил робко работник. - Там за них какой-то охотник вступился; бедовая, говорят, голова.
Помещик угрюмо кусал ус и обозленно стучал ногами.
- Знаю я вас, мошенников... михрютки вы сиволапые! Так один за другого и тянете.
- Я ничего, - виновато косился работник, - я сказать тебе... может, сделаешь что...
Помещик, косясь, уходил на конюшню и, щупая лошадь, кричал на конюха:
- Деньги только драть с хозяина. Опять не чистил, скотина... Заложи живо овса!..
Конюх, суетясь, тыкался в ларь, разгребал куколь и, горстью просеивая, насыпал в меру.
Мякина сыпалась прямо в глаза вилявшей собаке и щекотала ей ноздри.
- Ты еще что мешаешься, - ткнул ее помещик ногой, - вон пошла, стерва!
"Ишь, черт дурковатый, - думал конюх, - не везет ни в чем, так и зло на всех срывает!"
- А где он живет? - обратился к вошедшему за метлой работнику.
- Он живет в долине, на Афонином перекрестке помол держит.
- Так, так, - кивал головой конюх, - сказывают, охотой займается еще.
- Так ты вот что, Прохор, - обратился помещик к конюху. - Заложи нам гнедого в тарантас и сена положи. А ты, брат, пей поскорей чай да со мной поедешь.
* * * * *
Карев увидел, как к мельнице подкатил тарантас и с сиденья грузно вывалился барин.
Он, поздоровавшись, сел на лавку и заговорил о помоле.
"Хитрит, - подумал Карев, - не знает, с чего начать".
- Трудно, трудно ужиться с мужиками, - говорил он, качая трость. - Я, собственно... - начал он, заикнувшись на этом слове, - приехал...
- Я знаю, - перебил Карев.
- А что?
- Хотите сказать, чтобы я не совался не в свои сани, и пообещаете наградить.
- Н-да, - протянул тот, шевеля усом, - но вы очень резко выражаетесь.
- Я говорю напрямую, - сказал Карев, - и если б был помоложе, то обязательно дал бы вам взбучку.
Помещик сузил глазки и стал прощаться.
Работник насмешливо прикусил губы и хлестал лошадь. Тарантас летел, как паровоз.
- Гони сильней, - ткнул он его ногой.
- Больше некуда гнать, - оглянулся работник, - а ежели будешь тыкаться, так я так тыкну, что ты ребер не соберешь.
|
