1923
<*> Не расстреливал несчастных по темницам...— В строке, возможно, сказалась реакция Есенина на появившиеся в эмигрантской печати обвинения в сотрудничестве с ЧК и прислужничестве властям, на попытки сблизить его имя с именем Г.Распутина. Клеймо «распутинщины» давно шло за Н. А. Клюевым. К этому времени начался перенос его на Есенина. Так, В.Мацнев в статье «Распутины советского Парнаса» писал, что в стихах Н. А. Клюева «что-то причитающее, юродивое; то ли от сектантского исступления, то ли от весьма таящегося в народной психике ворожащего шарлатанства», что его слушатели «подвергались заклинаниям, внушению». Нечто подобное критик усматривал и в сборнике Есенина «Триптих»: «В песнях Есенина много не только любопытного, но и значительного, но все это с огромной дозой бесстыжества, лукавства, распутиновщины» (газета «Общее дело», Париж, 1921, 17 января, № 186). Вскоре смысл такого сближения имен из характеристики особенностей поэзии Есенина трансформировался в характеристику его общественно-политических позиций и его гражданского лица. В наиболее влиятельной эмигрантской газете «Последние новости» А. А. Койранский, хотя и оговаривался, что «не знает, чем заслужил» Есенин такое прозвище, но тем не менее писал: «Я не считаю Есенина „одним из наиболее талантливых поэтов современности“. Есть у него недурные, поэтичные стихи <...>, есть и шарлатанские выкрики, удары в рекламный бубен, вроде „Господи, отелись!“ или „...над тучами, как корова, хвост задрала заря“. И иное в том же зоотехническом стиле. Его «русские» мотивы не более подлинны, чем талашкинское кустарничество, Билибин или Малютин. За „крылатой мельницей“ у него „шумит вода“. Это — за ветряком-то! Во всяком случае, хороши ли или плохи его стихи, не за них он прозван Распутиным» (газета «Последние новости», Париж, 1921, 29 сентября, № 446). Когда Есенин приехал в Берлин в мае 1922 г. его встретил шумный хор подобных голословных обвинений.
Позже в этой связи было сочинено немало зловещего о поэте. Одним из первых начал В.Ф.Ходасевич: «Помню такую историю. Тогда же, весной 1918 г., один известный беллетрист, тоже душа широкая, но не мудрая <А.Н.Толстой>, вздумал справлять именины. Созвал всю Москву литературную: „Сами приходите и вообще публику приводите“. Собралось человек сорок, если не больше. Пришел и Есенин. Привел бородатого брюнета в кожаной куртке. Брюнет прислушивался к беседам. Порою вставлял словцо — и не глупое. Это был Блюмкин, месяца через три убивший графа Мирбаха, германского посла. Есенин с ним, видимо, дружил. Была в числе гостей поэтесса К. Приглянулась она Есенину. Стал ухаживать. Захотел щегольнуть — и простодушно предложил поэтессе: „А хотите поглядеть, как расстреливают? Я это вам через Блюмкина в одну минуту устрою“» (журнал «Современные записки», Париж, 1926, т. 27, с. 311—312). Этот рассказ под пером И.А.Бунина получил такую интерпретацию: «...у Есенина, в числе прочих способов обольщать девиц, был и такой: он предлагал девице посмотреть расстрелы в Чека,— я, мол, для вас легко могу устроить это» (газета «Возрождение», Париж, 1927, 11 августа, № 800). Совершенно иначе воспринял эту строку О. Э. Мандельштам: «Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские псиные ночи, от которого как наваждение рассыпается рогатая нечисть. Угадайте, друзья, этот стих: он полозьями пишет по снегу, он ключом верещит в замке, он морозом стреляет в комнату: ...Не расстреливал несчастных по темницам.
Вот символ веры, вот поэтический канон настоящего писателя — смертельного врага литературы» (О. Э. Мандельштам, Сочинения в двух томах, т. 2, М., 1990, с. 93—94).
|
